Идет дождь, ветер бьет в окно. На море свирепствует шторм, люди спят. Не нужно долго жить на свете, чтобы убедиться в том, что наше бытие всего-навсего часть действительности. Все дело в нас самих, а мы не выше действительности. Нужно верить, надеяться, день и ночь пребывать в готовности — вот и все. Юфрау Винке.
Нет в этом городе улицы, где бы я не побывал; я приходил сюда по воскресеньям, когда все сидели дома, пытался втолковать Регине:
— Это может случиться и здесь, на Ниуве-Блекерстраат, надо знать и эту улицу.
— Чтобы познакомиться с твоими сумасбродными идеями?
То, что я делал, не было сумасбродством. Это возникло само собой — мое чувство, моя страсть к пустому пространству: только в пространстве может что-либо произойти. Это не было сумасбродством и романтическим жестом по отношению к девушке, это моя натура, моя жизнь.
Я как-то задался вопросом, что чувствовал Христос, когда был на земле. Он, наверное, тоже сомневался в себе. Об этом нигде не написано, но он вполне мог ходить по улицам, не узнанный людьми. И наверняка тоже тосковал. Если бы не тосковал, он бы не был по-настоящему человеком. Итак, Христос в свое свободное время. Христос на Рыночной площади. Мне кажется, что, когда люди его не замечали, не видели, что он здесь и смотрит на них, он мучился так же, как мучаюсь я.
Регина любит меня. Это не конец, это всего лишь начало. Она дает направление моей жизни. Через нее я узнаю, что должен делать. Когда она рядом, когда она слушает меня, я могу облечь свои мысли в слова, прозрачные, как вода, а это — самое главное. И об этом здесь идет речь, а что касается моего рассказа… Я перечитал его, в нем есть свой порядок. Последовательность во времени. И я описал в нем события, излил свою душу. Рассказал о том, что делал. Я был искренним и рад этому. Вокруг столько надуманного.
Я еще раз перебрал в памяти все события и обнаружил, что не упомянул и половины. Так, я не рассказал о том, как в день своего рождения побывал в Бафло. Над полями сияло солнце, вдали тарахтел красный трактор, я собирался пешком добраться до дамбы и спуститься к мелководью, но это было летом. А сейчас хлеба сжаты, листья опали. Люди заняты повседневными заботами, и Али Баккер уже ходит с огромным животом. Это ей оставил на память тот самый солдат.
Франс Келлендонк
Развалины (Перевод К. Федоровой)
В один прекрасный день папа и мама решили состариться и оба разом выдернули себе зубы. А несколько месяцев спустя кронпринц впервые увидел ту картину.
Их семья только что переехала в новый дом. Мать сидела внизу, на коленях у нее лежала тюлевая занавеска. Отец с молотком в руках сновал из комнаты в комнату. У мамы во рту были зажаты булавки, у папы — гвозди. Тогда-то кронпринц и узнал цену сдержанности.
Папа уже все расположил как надо: вешалка стояла у стены в передней, распятие — на камине, кухонный шкафчик — на кухонном столе, а картина вверх ногами стояла посреди лестницы, прислоненная к ступеньке. Четырьмя ударами молотка папа вогнал гвоздь в стену как раз напротив маленького окошка, выходящего на запад. Картину небрежно подняли, перевернули и аккуратно повесили на место. Вот тут и состоялась первая встреча кронпринца с его злым гением.
В раме под стеклом помещался рисунок цветными мелками, портрет молодого человека, который, полуразвалившись на софе, тонкими, как веточки аспарагуса, пальцами обрывал лепестки розы. Только фигура молодого человека была тщательно выписана; остальную часть рисунка художник кое-как заштриховал тускло-зеленым, и во многих местах проглядывала желтоватая бумага. Штрихи повсюду накладывались снизу вверх, поэтому изображение на картине тоже как бы устремлялось вверх. Из-за этих двух противоположных состояний — лежачего положения и устремленности вверх — создавалась известная напряженность: казалось, молодой человек падает. В уголке картины было написано название: «Лангёр»[45]. А может, это была подпись автора, псевдоним? Во всяком случае, этим именем кронпринц стал называть своего злого гения.
С первых же минут знакомства изображение молодого человека прочно обосновалось в хорошо освещенном уголке его души, и с тех пор кронпринц, к своему неудовольствию, постоянно чувствовал на себе его ясный иронически-скучающий взгляд. Часто, привалившись спиной к перилам, мальчик внимательно разглядывал портрет; сначала он просто дивился, как ловко художник с помощью мелков сделал все так похоже, но постепенно в нем зарождалось и крепло странное отвращение к Лангёру, и из-за этого отвращения картина еще больше притягивала его.
Напряженность в рисунке придавала всему облику Лангёра какую-то нарочитую неправдоподобность, и художник не придумал ничего лучше, как усугубить эту неправдоподобность унылым тускло-зеленым фоном, в котором молодой человек до смешного бесконечно падал и не мог упасть. На Лангёре была сбившаяся визитка и полурасстегнутый жилет. Видимо, он только что вернулся с какого-то торжества или званого обеда. Ну можно ли допустить, чтобы тебя рисовали в таком виде, удивлялся кронпринц. По его мнению, в старину уважающие себя люди позировали художникам лишь верхом на коне, в окружении своры лающих охотничьих псов. В крайнем случае Лангёр мог бы увековечить себя в тот момент, когда отправлялся в гости с подарком в руках или букетом цветов. И, уж конечно, не мелками, а маслом. Наверно, Лангёр просто ничего не соображал, раз решил войти в историю в столь неприглядном виде.
В солнечную погоду наступал такой момент во второй половине дня, когда Лангёр исчезал. Кронпринц испытывал в эти минуты глубокое удовлетворение. Когда солнце светило прямо в окно, против которого висел портрет, свет был такой резкий, что изображение сильно бледнело. К тому же при этом освещении каждый меловой штрих отбрасывал свою собственную крошечную тень и как бы начинал жить самостоятельной жизнью, так что Лангёр распадался на бесконечное множество обособленных, друг с другом не связанных черточек и обращался в прах. Но неизменно возникал снова.
Все десять лет своей жизни кронпринц провел в ожидании, но по-прежнему оставался толстеньким и неповоротливым, а тот момент, когда он станет наконец стройным и сильным — про себя он называл это взрослостью, — не приближался ни на шаг. Он уже догадывался, что возвышенность его мечты прямо пропорциональна глубине его беспомощности; так оно и будет, пока на смену вековому, как ему казалось, прозябанию не придет хоть один год радости.
Он сидел на заднем сиденье отцовского «студебеккера» образца 1951 года и ждал, уже больше четверти часа ждал, когда придут отец, тетушка, дядя Йооп и Мартышка. От скуки ожидания уголки его рта уныло опустились. Отопление не включили, и ноги у него стали синими и пятнистыми, точно кровяная колбаса. Никак не выпросишь у мамы длинные брюки. Неужели она надеется таким образом задержать наступление зимы? У самой-то ноги замотаны бинтами. Сидит себе на стуле и ждет, когда у нее родится ребенок. Противнее всего в машине был резкий, тошнотворный запах: два месяца назад во время поездки выскочила пробка из оплетенной бутыли с соляной кислотой. На коврике, запорошенном песком и цементом, валялись кельма, молоток и другие инструменты, а поверх всего — гвозди, высыпавшиеся из рваного пакета. Кронпринц забился в уголок, крепко прижал руки к груди и, с головой уйдя в поднятый воротник толстого зимнего пальто, угрюмо смотрел через боковое стекло на парадное крыльцо родительского дома.
Несмотря на холод, он приоткрыл окошко, чтобы впустить свежего воздуха. На улице было тихо, лишь глухо шумел дождь. Капельки замерзали, едва достигнув земли, поэтому и деревья и стены были черные и блестящие. Наконец входная дверь открылась, но в тишине и голоса людей звучали приглушенно. Послышался голос матери. Видно, она встала, чтобы помахать им на прощание.
— Будь внимателен, пожалуйста, на дороге так скользко! И кланяйся дедушке. Скажи, я непременно приеду, как только буду в состоянии. Да, Каролина, не забудь…