— Нашла коса на камень, — вздохнул он. — Лучше не связываться, потому что, когда женщина выпьет, все летит вверх тормашками…
Речь его становилась неразборчивой. Тетушка велела ему прекратить болтовню, но он и ухом не повел. Теет нехотя зашевелился, но дедушка сказал, чтобы он сидел на месте и налил себе рюмочку, он сам принесет коньяку. Мартышка попросила какао, его не оказалось, лимонаду тоже не было. И никто даже не заметил, что она смыла с лица краску. Мартышка совсем рассердилась, пошла на кухню с двумя рюмками, наполнила их до краев водой и вернулась, осторожно зажав рюмки большим и указательным пальцами. Очки еле держались у нее на кончике носа. Она опустилась на колени и, чуть расплескав, поставила рюмки на ковер. Тетушка получила свой коньяк. Дедушка, еще не отдышавшись после похода в погреб, с церемонными поклонами поставил его перед тетушкой. Пожалуйста. Ваше здоровье. Morituri salutant[46]. Дети, хихикая, растянулись на полу перед своими рюмками и с шумом втянули в себя первый глоток. Потом по-собачьи высунули язык, часто и громко дыша.
Дядя Йооп не придумал ничего умнее, как спросить дедушку, боится ли он смерти, что повергло в смущение всех присутствующих, кроме самого дедушки и Теета. Дедушка ответил, что пока еще, слава богу, смерти боится. Теет же, которого никто не спрашивал, заявил, что не боится, потому что свой долг он выполнил.
Папа сказал, что в жизни много страшного, гораздо больше, чем в смерти.
— Смерть, где твое жало? Где твои победы? — пошутил он. Так, кажется, в Библии написано.
Неуместная шутка вывела дедушку из себя.
— Ты не знаешь, что такое страх, потому что тебе на все наплевать, — бросил он папе.
Папа безрадостно усмехнулся.
— Dies irae, dies ilia, — пробормотал дядя Йооп. И папа еле слышно, растянутыми в неподвижной улыбке губами продолжил:
— Solvet saeclum in favillae[47].
Однако пока что инцидент не получил развития, поскольку тетушка и дядя Йооп считали, что главное сейчас — сохранить атмосферу тепла и уюта. Снова был вызван дух нотариуса Ромвиля, на этот раз чтобы совершить над ним суд. Но что могло перевесить чашу его неисчислимых заслуг? Неприятности 1922 года, сути которых так никто и не узнал, или тот случай, когда он так неблагородно бросил вдову Нелию ван Зипфлих на произвол судьбы? Это всего лишь балласт, который человек, отправляясь в заоблачные выси, мог с их благословения выбросить за борт. Все молчали, разомлев от выпитого вина, и перед их благожелательным внутренним взором воздушный шар медленно таял в васильково-голубом просторе. Прощай, нотариус Ромвиль! Молись за нас.
Пора было приниматься за суп и кисло-сладкое мясо. Бутылки опустели. Мартышка и кронпринц пытались, лежа на животе и не помогая себе руками, высосать свои рюмки досуха, при этом они, конечно, набрызгали на ковер. Мартышка засунула язык в рюмку и отчаянно гримасничала. Ей очень хотелось напугать взрослых — пусть думают, что она не может освободить язык. Тетушка раздраженно выхватила у нее рюмку и обругала ее глупой девчонкой. Мартышка вскочила и забегала по комнате, громко крича:
— Я тлакая пляная, тлакая пляная!
В столовой тоже задернули шторы. Все долго рассаживались за столом, будто предстояла важная конференция. Мартышка попыталась захватить одну сторону для себя и кронпринца, но тетушка усадила ее между собой и дядей Йоопом. Дедушка занял место во главе стола, против него остался свободный стул для Теета, а папа и кронпринц сели против тетушки, Мартышки и дяди Йоопа. Когда Теет принес тарелки и разлил суп, а тетушка велела Мартышке снять очки, чтобы они не упали в тарелку, дедушка встал и произнес благодарственную молитву. Мартышка в полный голос гаркнула «аминь» и уронила в суп ложку.
Некоторое время был слышен лишь стук ложек о тарелки, да изредка кто-нибудь прихлебывал громче положенного. Кронпринц чувствовал, что назревают какие-то события. Невысказанные мысли рвались наружу, как резиновые мячики, когда их силой удерживают под водой. Он вдруг заметил, что тетушке никак не удается поднять ложку выше, чем до плеча. Руку ей свела судорога. Она попробовала дотянуться до ложки губами, но, когда ее рот был уже сантиметрах в пяти от ложки, спохватилась, что неприлично низко наклоняется над столом. Ее жалкое положение было слишком очевидно для всех. Она покраснела и положила ложку. Потом набрала побольше воздуху и злым голосом спросила:
— Так что же будет?
Все вздрогнули. Дедушка, не поднимая глаз от тарелки, спросил:
— А что такое?
— Каролина хотела сказать: «Что будет с домом», — пояснил дядя Йооп, как всегда невпопад. — Теет ведь уходит…
— Ах, вот оно что, — сказал дедушка, будто ему сразу все стало ясно. — Теет уходит.
Теет вообразил, что его несправедливо в чем-то обвиняют. Капли пота выступили у него на лбу, покрытом коричневыми и розовыми пятнами.
— Я свой долг выполнил, — сердито возразил он. — Мне шестьдесят восемь, я теперь человек свободный. Никто не может мне приказывать. Впредь я буду поступать, как моя левая нога захочет. А с вами не желаю иметь никакого дела. По мне, так пропадите вы все пропадом!
Последнее было предназначено главным образом дедушке. Но старик смотрел на слугу с ласковой усмешкой, видно было, что горячность Теета его забавляет.
— Ты волен уйти и жить, где тебе угодно, если об этой свободе речь. Кстати сказать, ты более свободен, чем я, Теет. И ни к чему тебе лягать меня. С тобой здесь всегда хорошо обращались.
— Сыт по горло вашим обращением, — буркнул Теет, яростно ворочая ложкой.
Снова наступило молчание. Теет, нахохлившись, сидел над своей тарелкой и старался не встречаться с дедушкой взглядом: дедушка же, напротив, глядел на него ласково и любовно. Какая низость, какая неблагодарность, ошеломленно думал кронпринц, сидя подле своего молчаливого отца и слушая перепалку двух стариков. Целый день этот человек всем мешает, ко всем пристает, всем мозолит глаза. Когда взрослые ездили на кладбище, он тут ныл и жаловался. А теперь бросает в лицо дедушке, которому он всем обязан, такие серьезные упреки! Мартышка права. Разница в общественном положении все-таки сказывается. Слуга есть слуга, его всегда можно узнать по низкому нравственному уровню. Это утешительно. Но было тут и кое-что еще. Никогда раньше кронпринцу не приходило в голову, что между дедушкой и Теетом могут быть какие-то человеческие отношения. Теперь же стало ясно, что, несмотря на различие в нравственном уровне, дедушка в каком-то смысле даже полностью зависим от своего работника. Романтическое представление кронпринца о старике, увы, дополнилось мрачными, трагическими чертами.
— Так на чем мы остановились? — коварно спросил папа.
— На доме.
Это дядя Йооп в очередной раз постарался направить разговор в желанное русло.
— А ты здорово поддал, Йооп, — сказал дедушка. Ему доставляло какое-то болезненное удовольствие мучить себя и всех остальных: пусть уж выскажутся до конца! — Мы говорили не про дом. Мы говорили про Теета.
Слуга рывком поднялся со стула и принялся лихорадочно собирать посуду. Мартышка не успела доесть, но Теет этого не заметил; слепой от возмущения, он выхватил тарелку у нее из-под носа. Девочка так растерялась, что даже не протестовала.
— Я отдал вам шестьдесят лет своей жизни. Шестьдесят лет! И никогда не жаловался. Поищите другого такого ненормального, черт возьми! Знать вас больше не хочу.
Каждое удачное слово подчеркивалось грохотом посуды. Дрожащими руками он складывал тарелки на поднос.
— Попреками дела не исправишь, — сказал дедушка. — Если, конечно, твоя жизнь здесь потрачена зря.
— Вам виднее! — выкрикнул Теет и скрылся за дверью.