— Я думал, вы уже уехали, — сказал он. — Передавайте привет маме.
Дети заметили, что дедушка, как и Теет, чувствовал себя немножко виноватым. Потому он и заставляет их обещать то одно, то другое. Взрослые всегда так делают, как будто им от этого легче. Но их великодушие не знало границ; они и на этот раз пообещали. В почтенной старости дедушки было что-то забавное. Мартышка выглядела чуть ли не эльфом рядом с его слишком грузным, обвисшим печальными складками телом. Кронпринц, который в других случаях страдал от сознания, что он такой толстый, чувствовал себя сейчас маленьким и легким, собственная фигура показалась ему вдруг вполне терпимой. Он даже немножко развеселился и стал чуточку легкомысленным.
— Спасибо, мы передадим маме привет, — бодро пообещал он.
— Мир, в котором вам приходится расти, не так уж прекрасен, — вздохнул дедушка. Его замечание как бы специально было предназначено для того, чтобы в зародыше удушить всякое легкомыслие. — Не так прекрасен, как он был прежде. Вас можно только пожалеть.
Он обращался куда-то поверх головы кронпринца, к стене, что ли, или сквозь стену, к выгону, к железной дороге, к промышленному району…
— Мир стареет. Ваш отец старше меня, а ты старше своего отца. И все обращается в прах, а из праха вновь возникает человек. Так оно и идет до скончания веков. Чем больше праха, тем больше людей…
— Неужели вправду раньше все было лучше? — спросила Мартышка. — Правда, что раньше всегда светило солнце и каждую зиму можно было кататься на коньках?
Дедушка с улыбкой подтвердил. Они подали ему руку и вышли, чинно держась рядом, зная, что он смотрит им вслед.
Когда они спустились с лестницы, взрослые сидели в машине с каменными лицами и ждали их. Мотор был уже включен. Никто не произнес ни слова. В темноте, под уютный рокот мотора каждый был сам по себе и где-то недостижимо далеко. Только когда проезжали мимо завода Градуса Янсена и все головы как по команде повернулись к неоновой вывеске, голубым светом сиявшей в ночи, всем стало совестно. Папа, пригнувшийся над рулем, насмешливо спросил:
— Ну как, удовлетворены?
— Не тебе бы спрашивать, — сказала тетушка.
— Почему же? Я получил, что хотел. Вы — нет.
Тетушка засмеялась.
— Мы-то удовлетворены, — сказала она. — А вот ты — нет.
Шлагбаум был поднят, но едва машина запрыгала по рельсам и шпалам, как пронзительно зазвенел звонок, замигал красный свет, и шлагбаум со скрипом пошел вниз. Папа переключился на ближний свет, так как они приближались к ярко освещенной Графсевег. Свет фонарей, дробящийся в капельках встречного дождя, создавал ощущение тепла и надежности. Они ехали по большому шоссе, и впереди уже виднелось зарево над городом.
В машине сразу стало уютнее. Тетушка распахнула меха и села посвободнее. Дядя Йооп приспустил боковое стекло.
— Что ж, так, пожалуй, будет лучше всего, — сказал он, как бы подводя черту. — Ты не находишь, Каролина?
Тетушка была с ним согласна.
— Мне никогда особенно не нравился этот дом. Он такой старомодный. Бог знает во что бы нам обошлось привести его в надлежащий вид. Зато теперь мы можем подыскать что-нибудь более подходящее в отношении удобств и прочего. Это очень важно. — Ее пальцы скользнули по беленьким кудряшкам племянницы, которая задремала, привалившись к меховому манто. — Хотя мне все-таки неприятно, что он продал дом этому Янсену.
— Какое это имеет значение, — пробормотал дядя Йооп.
Папа снова усмехнулся. Он сегодня не в духе. Такое с ним бывает.
Кронпринц играл со скобой, которую нашел на полу машины среди инструментов. Он зажал ее ногами, немножко приподнял, снова уронил и носком ботинка постарался загнать как можно дальше под коврик, который возле сиденья чуть загибался. Потом стал ногой прощупывать коврик в том месте, где она должна была находиться, и ничего не нащупал. Он наклонился и стал тыкать пальцами в жесткий ворс коврика. Но под ковриком не было ничего, что по форме напоминало бы скобу. Он наклонился еще ниже, приподнял негнущийся коврик и заглянул, придерживая его одной рукой, что потребовало большого напряжения. И — о ужас! Перед ним была бесконечная глубокая ночь, сквозь которую с головокружительной скоростью неслись мириады комет. Они распадались, но тут же образовывались новые. Глубина засасывала кронпринца. Кровь, которая вначале, когда он наклонился, прилила к голове, теперь устремилась к сердцу. Его затошнило. Ему хотелось что-то сказать, закричать, но в горле стоял комок. Он вынужден был смотреть. Кометы неслись все быстрее. Но вот их бег замедлился, и постепенно все остановилось. Мириады комет превратились в мириады пылинок. И среди пылинок стали вырисовываться пара ног, тонкие руки и очень смутно, но кронпринц сразу узнал его — лицо! Это здорово смахивало на скверную шутку: чего ради было все это столпотворение! Что ж, сегодня уже несколько раз на его глазах рушился карточный домик действительности. Серые точечки могли группироваться так или эдак, на тысячи ладов, но могли бы и не группироваться вовсе. Мысль о том, что ему не избавиться от ненавистного образа, привела кронпринца в ярость. Но эта ярость была бессильна помочь ему, она не могла уничтожить Лангёра. Он был, и кронпринц понимал, что он пребудет с ним навеки.
Позже он сообразил, что в полу машины дыра и что он глядит на асфальт дорожного покрытия. Дыра была диаметром сантиметров пятнадцать, железо вокруг проржавело, крошилось и обламывалось.
Машина стояла перед светофором.
— Что ты там делаешь, Эрнст? — спросила тетушка.
— Здесь дыра в полу. — Он выпустил из рук коврик и выпрямился.
— Что?
— В полу дыра.
— Машину пора выкинуть, — сказал дядя Йооп.
С того дня кронпринц все чаще останавливался перед картиной, влекомый, завороженный своим злым гением. Понемногу он начал понимать, что в Лангёре воплотился самый дух его семьи. Но радость чистого познания, владевшая им в день поминовения усопших, исчезла, стоило ему почувствовать, что он и сам одержим этим духом. Кронпринц мрачнел.
Когда они в тот день вернулись домой, доставив тетушку и дядю Йоопа в их квартиру, мама все так же сидела на стуле у окна, выходящего в сад, спокойная и довольная. Она сидела, расставив тяжелые, опухшие, похожие на бревна ноги; широкая цветастая юбка провисала между колен. А над коленями возвышался огромный живот. На юбке был узор из жимолости: зеленые стебли, листья и пышные гроздья лиловых цветов. Щеки у матери горели лихорадочным румянцем, а глаза излучали свет, который шел, казалось, из самой глубины ее существа. Папа был взволнован. Против обыкновения он бегал взад и вперед по комнате перед монументально неподвижной матерью и, энергично жестикулируя, пересказывал события прошедшего дня. Когда он наконец спросил, что она обо всем этом думает, мать улыбнулась. Она вовсе и не слушала его. Она просто дремала.
Через месяц ребенок родился: девочка. Для кронпринца мало что изменилось. Он только чувствовал себя еще более одиноким. Мартышка отчаянно ревновала то ребенка к матери, то мать к ребенку.
Дедушка в восемьдесят лет умер от сердечного приступа за неделю до того, как он должен был переселиться в дом для престарелых, а Теет — в Эвейк. Теет нашел его в постели, застывшим в неестественной позе, со сведенными судорогой конечностями. Кронпринц ходил проститься с ним в часовню, где было выставлено тело. Ему было трудно найти сходство между покойником в белой рубашке, с четками в сложенных руках и живым дедушкой, которого он знал. Наиболее поразительным в покойнике были огромные ноздри. Через них его душа и покинула тело.
Как-то летним вечером пришло известие, что сарай и лесопилка сгорели. Градус Янсен прогуливался после полудня по территории в отменном настроении, предвкушая, как он все здесь перестроит и переоборудует, и небрежно бросил через плечо окурок. Застрахованное на большую сумму ветхое имущество, от которого Янсен отказался, перешло после смерти дедушки в собственность папы.
Тетушка и дядя Йооп купили в городе большой дом. Они назвали его «Йокатикейохюжоивэлдадови».