— Хуже всего то, что ты до сих пор ничего не понял, — продолжал отец, наклонясь вперед и положив ладони на край стола. — Ты, мой единственный сын, ни во что не ставишь традиции и преемственность поколений, считаешь все это ненужным… Не хочешь даже понять, что они значат для меня…
Отец ошибался. Рейнир очень хорошо понимал его и в глубине души уважал и ценил как человека неподкупного, отлично знающего свое дело, глубоко убежденного в незыблемости законов и жизненных норм, по которым его воспитывали, искренне встревоженного тем, что люди ныне перестали ощущать свою сословную принадлежность со всеми вытекающими из нее правами и обязанностями перед обществом, перед семьей и перед лицом господа, установления коего непостижимы, но неукоснительны. Рейнир подрывал авторитет отца и главы семейства, пробивал брешь в укладе его жизни, поскольку отец не мог передать сыну ни власть, ни веру, ни даже фирму, которую создавали еще прадед и дед и которую отец считал частью себя самого. Все это Рейнир сознавал, как и то, что они с отцом живут в разных мирах и что именно в этом и заключается трагедия. Отец никогда не догадывался, что сын все понимает. Любой намек на это он отметал как своенравие и близорукость. Считал сына неизлечимо больным, и притом виновным в своем заболевании. Но втайне Рейнир всегда любил отца, хотя и не говорил об этом. Любил и сейчас, выйдя из-под отцовской власти, потому что мерилом собственного бунта была для него выдержка отца.
— Делай как знаешь, — заключил Морслаг, не поднимая глаз и слегка всхлипнув, что у него являлось признаком большого волнения. — Ты взрослый человек. Ступай своей дорогой.
— Я бы только этого и хотел.
Тот разговор произошел пять лет назад.
Глядя на Марешаля и его односельчан, суетившихся возле машины, Рейнир вдруг подумал, что сейчас он очень похож на своего отца: и поведением, и манерами. Ведь будь на его месте отец, он бы, наверное, тоже негодовал и раздражался из-за того, что все складывается не так, как ему хочется. Озадаченный этим открытием, Рейнир как бы отделился от своего собственного «я», переполненный тем же чувством тайной отчужденности, с каким в юности клялся, что никогда не будет походить на отца.
Мадам Марешаль медленно помешивала отвар из листьев.
— Мужчины все одинаковы, — говорила она. — Им бы только что-нибудь разобрать да потом опять собрать, и они готовы забыть про все на свете. Ничего не скажешь — техника.
Она многозначительно пожала плечами, как бы выражая покорность судьбе. От нее пахло потом, Марта это почувствовала, подойдя заглянуть в таз. Хозяйка зачерпнула ложкой немного жидкости, остудила и попробовала.
— Ну как, получается?
— Les gens ont bien besoin de quelque chose pour oublier leur misere[12].
Марта хотела было воспользоваться случаем и расспросить мадам Марешаль, на какие средства они живут, чем занимается муж и прочее, но не решилась.
— И барахло же у вас машина, — сказала хозяйка.
— Ваша гораздо лучше, — улыбнулась Марта.
— О, это все муж, вечно в ней копается. Во всей округе никто лучше его не разбирается в моторах, радиоприемниках и вообще в технике. — Она опять пренебрежительно махнула рукой. — А дома ничего не хочет делать. И он прав. Зачем? Все равно без толку: крыша проржавела, стены в трещинах. Ни электричества, ни водопровода. Ну, да вам это неинтересно… — Не дожидаясь ответа, мадам Марешаль продолжала говорить, ее словно прорвало, резкие отрывистые фразы так и сыпались с губ, а левая рука от волнения то сжималась в кулак, то разжималась. Марта понимала не все: мадам Марешаль говорила очень быстро и вдобавок на местном диалекте. Но кое-что улавливалось: — Устроиться здесь молодежи негде. Работы нет. Бегут в город, на фабрику. И там не лучше. Пока не женаты — куда ни шло… Потом жена, дети… Жилья нет. Дороговизна страшная… А есть-пить надо. Так разве они виноваты, что протестуют! А стоит запротестовать, ведь живешь как скотина, мигом полиция набрасывается…
— Я видела сегодня утром в Рубе ужасные дома, — вставила было Марта, желая показать, что сочувствует и понимает. Но мадам Марешаль внезапно сникла.
— Ah, oui, Roubaix[13]
Она поджала губы, и снова в лице враждебность. И снова утерян возникший на миг контакт. Марта присела к столу и открыла сумку.
— Не найдется ли у вас листочка чистой бумаги?
— Чего? Бумаги? — жестко переспросила хозяйка, удивленно подняв брови. — Ах, чтобы писать! — догадалась она, заметив, что Марта достала ручку, и нехотя добавила, помешивая в тазу: — Je nе sais pas[14].
Марта смутилась, не желая быть навязчивой, снова открыла сумку и спрятала ручку. И тут случайно встретилась глазами с мадам Марешаль. Та дернула плечом, вытерла руки передником и через боковую дверь шмыгнула во двор. Секундой позже Марта услышала, как она окликнула кого-то из соседей:
— Эй, Барнабе, есть у тебя писчая бумага? — Она добавила что-то еще, но Марта не разобрала.
В тазу закипело, начало выплескиваться через край. Капли с шипением разлетались по плите. Марта подошла и принялась мешать варево деревянной ложкой. Распаренные листья крутились как в водовороте. Марта наклонилась над паром, вдыхая терпкий запах.
Вернулась мадам Марешаль.
— Voila[15],— объявила она, положив на стол два листка в линейку, очевидно вырванные из школьной тетради. — Можете писать. — Она забрала у Марты ложку. — Такой сидр приготовить нетрудно. Я вам непременно дам рецепт, — пообещала она, испытующе глядя на гостью.
«Дорогой Пауль», — начала Марта и остановилась, охваченная чувством бессилия. Мысленно представила Пауля, далеко-далеко, словно в уменьшительные линзы бинокля: вот он в свите профессора ходит вместе с другими ординаторами по больничным палатам, от койки к койке. Сколько раз она пришивала после прачечной пуговицы к его белым халатам! Воротники вечно отстают от тощей шеи, рукава вечно коротки. Натягивая туго накрахмаленный халат, Пауль неуклюже размахивает длинными руками и шутит: «Вовсе ему незачем быть по фигуре, главное, чтобы был белоснежный и стоял торчком». Ох, этот долговязый ангел с фонендоскопом на шее! «Незапятнанный, хотя и не безупречный» — это тоже из его суховатого юмора, как и такое: «Ангел, непорочный от хлора и крахмала». Лист бумаги все еще оставался чистым. Марта словно его и не видела. Она улыбалась, бессознательно шевеля губами: «Пауль, я уехала с Рейниром, ты о нем слышал, это доктор Морслаг. Когда ты стажировался в шведской клинике, я помогала ему — обрабатывала анкеты для книги. Я тебе писала. Но что у меня была с ним связь — этого ты не знаешь. Я с ним порвала еще до твоего возвращения. С тех пор мы не виделись целый год. И деловые контакты тоже прекратились, когда Учебный центр ликвидировали. Но позавчера он вдруг пришел ко мне…»
— Нет! — вслух проговорила Марта.
Склонив голову на руки, она закрыла глаза. «Тревога, хаос чувств — такое для Пауля не существует. Ему неведомо душевное смятение, он чужд противоборствующих желаний, никогда не страдал от одиночества. А я всегда тяготела ко всему устойчивому, ясному, и потому полюбила его. Сказать правду я не посмела, боялась его потерять, ведь это очень больно, словно расстаешься с частью себя. Я боялась, что он меня осудит, услышав это признание, и тогда всему конец. Я стану для него чужой». Углубившись в раздумья, Марта невидящими глазами смотрела на чистый лист бумаги.
С чего начать? Объяснение всему нужно искать в прошлом, заново пережить годы, минувшие со смерти матери. Она ушла тогда из университета и стала работать в одной из общественных организаций. Сняла мансарду в запущенном предместье. Из единственного окошка под самой крышей виднелись верхушки деревьев и окаймленный пыльным газоном пруд. Грязные коричневые обои, лампа под абажуром с бахромой. Разные, разные лица, имена… А то, что случилось, разве это была любовь? Смешно и грустно. Студент, который безуспешно добивался взаимности ее подруги, пришел к Марте, зная, что она влюблена в него. Потом сосед по дому, вдовец, старше Марты лет на двадцать, — этот был счастлив услышать хоть одно ласковое слово и ради нее был готов на все: чистить ее туфли, встречать, когда бы она ни возвращалась, ухаживать за ней, когда она болела. А ведь Марта сблизилась с ним, только чтобы доказать тому, другому, что обойдется без него. Унизительная, пошлая игра: один сводил с ума назойливыми заботами, другой больно ранил безжалостным равнодушием. Единственная отрада — редкие встречи со старыми друзьями по Сопротивлению, вечера в мастерской Стратмана, задушевные беседы, товарищеская атмосфера… Она всегда уходила оттуда с ощущением, что эти люди живут в гуще событий, что они своими руками создают новое время, а вот ее собственная жизнь ничтожна и убога, под стать комнатушке с керосинкой и грязными коричневыми обоями.
12
Людям всегда нужно заниматься каким-нибудь делом, чтобы забыть о своих несчастьях