День седьмой
Сигюрдюр обнаружил с утра уже шарфик,
Улыбнулся, и пламенем взгляд вновь ожил.
В телефоне случайно включился фонарик,
Он его погасил, и кладовку прикрыл.
От люпинов поля цвета ясного неба.
И, бесспорно, казалось бы, стоят похвал.
Но, однако же, овцам люпин — не пожива.
Сигюрдюр Валентине об этом сказал.
А ещё он поведал, что это цветенье,
Не даёт прорасти той, что нужно, траве.
Валя слушала это простое ученье,
Но краса бесполезная в радость душе…
Потому что душе на сегодня печально,
Она тоже, как эти люпины, увы…
Так, подумала Валя, пришло окончанье
Бесполезного, может, но счастья пути.
Ей представилось, скажет:
«А можешь остаться?»
И она не откажет…
Начнёт улыбаться…
Ничего не сказал он тогда на прощанье,
И она не сказала, смотрела светло.
А когда уж покинула зал ожиданья,
Объявляли что, мол, изверженье прошло.
Утром оба долго не решались расцепить объятия, но сделать это всё же пришлось.
Траву косить в эти дни было нельзя, поэтому Сигги пошёл отдать Харальдюру распоряжение по поводу ремонта крыши в овечьем загоне. На ходу он открыл кладовку, чтобы захватить кое-какой инструмент. Пушистый серый шарф из лопи[1] бросился ему в глаза раньше, чем кусачки. На этом стеллаже никогда не было никаких шарфов, к тому же узор вязки показался Сигги совсем незнакомым.
Сигги взял шарф в руки и, убедившись, что в коридоре никого нет, прижал его к лицу. Но вот хлопнула дверь, и он инстинктивно попытался затолкнуть Валькин подарок в боковой карман штанов. Шарф не влез, зато включился фонарик в телефоне. Тогда Сигги положил шарф в верхний ящик комода, закрыл кладовку и выключил фонарик, который был ему не нужен — его глаза светились лучше всякого фонарика.
За завтраком и Сигги, и Валька молчали. Всё понимающая Ауста суетилась около них больше обычного, но печали в её взгляде не было. Казалось, что она знает нечто, оставшееся за гранью видения молодых людей, сидевших за столом.
Всю дорогу в аэропорт Валька смотрела в окно, а Сигги — на дорогу. Погода решила напоследок порадовать Вальку — день был солнечный и почти безветренный. По обе стороны шоссе — до самых гор слева и до самого океана справа — простирались бескрайние поля цветущих люпинов, почти такие же голубые, как небо над ними.
— Какая красота, — не удержав переполнявшего её восторга, воскликнула Валька.
— Да красота, но бесполезная и даже вредная. Хотели как лучше, а получилось как всегда. Аляскинский люпин завезли к нам в 1945 году, хотели бороться с эрозией почв. Живёт до двадцати лет и может вырасти до метра с лишним в высоту. От одного корня может отходить до сотни стеблей. Каждое растение за сезон разбрасывает вокруг себя больше двух тысяч семян, и через год вся поверхность земли в радиусе трёх метров забита свежей порослью, ведь люпин усваивает азот из воздуха и тем самым удобряет почву. Что бы семенам не прорасти? В ущельях и на холмистой местности, вдоль рек и ручьев люпин распространяется ещё быстрее, — Сигги ухватился за спасительную лекцию об аляскинском люпине, чтобы не думать о Валькином отъезде (правда, она об этом, если и догадывалась, то наверняка не знала).
— Разве это плохо?
— Эти люпины размножаются со страшной силой и разрушают эндемичную экосистему. Аляскинский люпин — горький, потому что высокоалкалоидный, овцы его не едят, и это хорошо, хоть не травятся. А нормальная трава и мох из-за него не растёт. Да ещё он вытесняет вереск, отчего в Исландии уменьшилась популяция верескового шмеля, единственного представителя семейства пчелиных.