— А что же будет делать народ, когда змей лишится головы?
— Для этого мы и создали нашу партию.
Как бы она не оказалась гидрой, подумал чародей, надев цилиндр, но вслух ничего не сказал, лишь кивнул в знак прощания.
Когда ван Геер вышел из квартиры, Морэ заперся, дохромал до окна и долго смотрел на улицу, залитую алеющими лучами клонящегося к горизонту солнца. Он видел, как чародей сел в карету, как кучер хлестнул вожжами негальцев и укатил прочь. Ему не нравилось, что ван Геер кичится роскошью, как какой-то аристократ или магнат с десятком фабрик, на которых без отдыха вкалывают бесправные рабы. Если честно, ему не нравился и сам ван Геер. Тот был колдуном, а колдуны — пережиток старого мира, которым нет места в новом. Однако из всех оставшихся в партии колдунов ван Геер действительно хотел перемен для Империи, хотя и проявлял в последнее время непозволительную мягкость и малодушие. Возможно, причиной тому был возраст. Возможно, что-то еще.
Но, так или иначе, ван Геер остался чуть ли не единственным в партии, кому Морэ доверял и в ком не сомневался. После Лесеньяна, конечно, которого менншины звали «Лерер», а ван Геер — «Машиах». И его сильно взволновали безосновательные подозрения ван Геера в адрес Лесеньяна. Для себя Морэ решил, что в случае, если придется сделать выбор, он колебаться не будет. Революция требует жертв, даже если придется принести в жертву таких людей, как ван Геер.
Морэ вздохнул. И вдруг заметил какого-то человека в черном, стоявшего на тротуаре с другой стороны Речной улицы. Человек словно смотрел на Морэ в ответ. Жан в испуге отпрянул от окна, одергивая занавесь. Хоть человек был далеко, возникло ощущение, будто тот смотрит почти в упор.
Когда боль в ноге от слишком резкого движения унялась, великий революционер все-таки взял себя в руки и решил осторожно, из-за занавески выглянуть на улицу вновь.
Кроме нескольких прохожих ни на Речной, ни на Морской улице никого не было.
Спустя минуту, Жан Морэ позволил себе крепко выругаться по-тьердемондски на собственную манию преследования.
Глава 12
Анна Фишер сладко потянулась и крепко прижалась к ван Гееру всем своим молодым горячим телом. Анне было двадцать два года, шесть из которых она состояла в законном браке с Иоганном Фишером, анрийским магнатом, управляющим компании «Гутенберг-Фишер», входящей во всеимперское объединение промышленников.
Это был удивительный человек. Занявшись откровенно убыточным и рискованным делом, да к тому же связавшись с ненадежными компаньонами, едва не пустившими его по миру, Фишер всего за несколько лет умудрился выкарабкаться из сложной ситуации, расплатиться с долгами и не только удержаться на плаву, но и расширить свою маленькую мастерскую до крупной компании, захватившей анрийский рынок и поглотившей конкурентов. Разумеется, это мало кому понравилось, на Фишера пытались давить и открыто с ним воевать, но без особых результатов. Кое-кто подозревал, что за Фишером стояли боссы Большой Шестерки, однако никому так не удалось уличить его в преступных сговорах и противозаконной деятельности.
Так или иначе, дела Фишера шли неплохо, но все же не настолько хорошо, иначе тот не вступил бы в партию полтора года назад. Как и любой предприниматель, он трепетно относился к своим доходам, которые приносили ему руки рабочих, и очень не любил кайзера за то, что тот самым наглым и неприкрытым образом его грабил. С юридической точки зрения, это, конечно, звалось «налогообложением», но с точки зрения самого Фишера и здравого смысла — «грабежом». Впрочем, Фишер был не одинок в нелюбви к Его Величеству.
Неблагоприятная обстановка в Империи вызывала уже недовольство не только среди крестьянства, рабочих и представителей прочих слоев тяглового населения, как это было пять лет назад. Купечество и предприниматели всех мастей тоже страдали от недальновидности кабинета министров, исполняющего прихоти императора. Условия для внутренней и внешней торговли и производства становились все хуже, а налоги и пошлины возрастали чуть ли не каждый месяц. А ведь приходилось еще платить взятки и прочие отступные. Купцы и предприниматели говорили: «Ваше Величество, вы хотите от нас денег, но при этом вводите запрет на торговлю с Норлидом, а из Норлида испокон веку шли руда и соль, так необходимые для пушек и продовольствия для ваших солдат, умирающих во славу Империи на полях сражений Тьердемонда. Мы уже молчим, что снабжение вашей армии влетает нам в нидер, мы привыкли, что последние двадцать лет мы кормим, одеваем, обуваем имперских воинов себе в убыток, а ваша мечта построить самый мощный флот Двух Морей выжимает из нас все соки. И ладно, не в первой, мы привыкли к экономической блокаде вашего главного конкурента на севере, но, Ваше Величество, вы закрыли границу с Милалианом, через порты которого к нам шли товары из Салиды. Понимаем, противоречия и разные взгляды на судьбу Тьердемонда, да покарает Единый проклятых республиканцев и продлит дни Филиппа Изгнанника, которому желаем скорейшего возвращения на законный престол. Мы бы нашли лазейки, да вот только поморы в ответ на вашу политику против Норлида ввело торговое эмбарго и лишило нас поставок с Запада. Мы бы с радостью активно торговали с султаном, который поклялся в вечной дружбе с вами и обещал стать самым верным союзником, если вам вдруг захочется поссориться еще и с Альбарой, да вот только пошлины на ввоз и вывоз кабирских товаров дают не прибыль, а протирают дыру в наших карманах. Империя, конечно, богата, но при всем своем старании не может удовлетворить ваши аппетиты. Мы, конечно, не против спонсировать вашу, безусловно, очень важную войну против революционной заразы, терзающей тело Ландрии, но, пожалуйста, Ваше Величество, создайте подобающие условия. В конце концов, делать деньги из воздуха умел только царь Садим, а он унес свой секрет в могилу». В ответ на подобные жалобные речи кайзер издавал указ, запрещающий критику власти, проведение собраний, и по привычке поднимал налоги.
Иоганну Фишеру было откровенно плевать на политические программы партии и ее цели. Он видел в ней возможность избавиться от престарелого самодура, которому не давала покоя военная слава предков, из-за чего за тридцать один год своего правления кайзер Фридрих ввязался чуть ли не во все крупные войны и не выиграл ни одной из них. Фишер был типичным магнатом, который заставлял вкалывать своих рабочих до потери сознания, платил им через раз и горячо поддерживал законы, запрещающие рабочие выступления. В этом, кстати, Фишер и ему подобные были первыми, кто ставил в церкви свечку за здравие монарха. Однако кайзер мешал ему богатеть, покушался на его доходы, и вот этого Фишер простить не мог. Он видел в партии инструмент, с помощью которого после свержения престарелого мальчишки, не наигравшегося в оловянных солдатиков, можно будет диктовать свои условия.
Он глубоко в этом заблуждался.
Анне Фишер тоже было глубоко плевать на политические программы и цели партии. Ей было плевать и на тяжелое положение супруга, политику, экономику, страну и мир в целом. Полтора года назад она нашла спасение от тоски неудачного замужества и не испытывала ни малейших угрызений совести ни перед мужем, ни перед Единым. Мужа она видела слишком редко, чтобы чувствовать себя виноватой, а в существовании Единого сомневалась, как и практически любой просвещенный человек, получивший современное образование. Это стало модным. Наравне с чтением Жана Морэ.
Артуру ван Гееру на цели партии было не плевать, однако любовница помогала отвлечься от проблем и почувствовать себя вновь молодым.
Анна потерлась об него пышной грудью, горячо поцеловала в губы и отстранилась, легла на спину, подтягивая одеяло. Ван Геер задержал ее маленькую пухленькую ручку с колечками чуть ли не на каждом пальчике, не позволяя прятать прелести тела, пышущего молодостью, влажным теплом и энергией жизни. Анна смутилась — она всегда начинала смущаться своей наготы, стоило любовной горячке немного отступить, — устроила борьбу за священное право прикрыться, но быстро сдалась и прекратила сопротивляться. Ван Геер перевернулся на бок, положил руку ей на мягкий живот. Анна испуганно вздрогнула и зажалась, словно ее коснулись впервые, но постепенно расслабилась от легких движений прохладной ладони, вызывающих приятные мурашки по всему телу. Женщина отдалась этому приятному чувству, прикрыла глаза, робко улыбнулась и облизнула полные губы в предвкушении. Она обожала, когда он так делал. На нее это действовало как наркотик, доставляло удовольствия больше, чем сам секс. Ласки становились настойчивее и наглее, мужская рука уверенно скользила по гладкой коже и волосам внизу живота, протискивалась между стыдливо сведенных полных бедер. Анна мелко задрожала, шумно вдохнула, стуча зубами, заелозила по постели, чувствуя, как ее снова охватывает жар возбуждения. Она не вытерпела этих заигрываний, охотно раздвинула ноги, обхватила руку ван Геера маленькими ладошками, направляя ее, требуя доставить больше наслаждения.