Хесса подкинуло вверх. Он вскрикнул, извиваясь всем телом, но это не помогло — невидимые клещи крепко сдавили чародея. Его потащило по полу, обжигая подошвы босых ног, и остановило на расстоянии вытянутой руки от сигийца, который поднял меч, направив острие лезвия в горло Хесса.
— Вас’нек Лле… — ломким от волнения голосом пробормотал он.
Чародея покрыла полупрозрачная, отдающая изумрудным отливом оболочка. Сдавливавшие тело клещи ослабли, Хесс выскользнул из хватки, навалился на сигийца плечом, выталкивая в коридор.
— Сто’рен Сол! — глухо каркнул он, выплевывая остатки силы, сложившийся в кулак.
Но в этот раз удар не возымел такого эффекта, как впервые: сигиец резко взмахнул мечом, разрубая воздух перед собой. Кулак силы разошелся надвое и лишь слабо хлопнул дверью о стену, остаточной волной взъерошив редкие, короткие волосы сигийца.
Но Хесс не видел этого, он ковылял к окну, издавая на каждом шагу слабый хрустальный звон. Окно. Единственный путь к спасению. Пусть второй этаж, пусть щит слишком слабый, и очень повезет, если при падении Хесс не переломает ноги, но это все же хоть какой-то шанс.
По полу мерзко скрипнули ножки кровати. Хесс получил удар в бедро, ноги зацепились одна за другую, и чародей рухнул ничком, растягиваясь по полу и издавая жалобный хрустальный звон. Почувствовав угрозу, он перекатился на спину и увидел наступающего сигийца. Чародей попятился, перебирая руками и ногами, пока не вжался в стену под подоконником. Он бы ответил, если бы осталось чем.
Сигиец остановился, смерил Хесса серебряными бельмами.
— Где Машиах?
— Пошел… на хер! — огрызнулся Хесс.
Меч в руке сигийца сверкнул и вонзился в живот чародея, пробив изумрудный щит, как бумагу, не встретив никакого сопротивления. Хесс взвыл от нестерпимой, обжигающей боли, словно его прошибло раскаленным прутом.
Сигиец наклонился к пятну ауры Рудольфа Хесса, по которому от смертельной раны кривыми узорами расползались нити пустоты. Опустил ему на лоб левую руку и задрал голову.
Хесс вдруг вспомнил давно забытое чувство. Липкий, мерзкий страх, которым он наслаждался, когда видел в других. В последний раз ему довелось бояться семь лет назад. Во время ночной бойни, устроенной в развалинах древней крепости в пекле Сель-Джаар. Когда Машиах разменял около сотни человек на трех выродков, чтобы взять их на опыты. Когда последний из оставшихся в живых, обвалив на Хесса балку перекрытия, едва не придушил верещавшего от ужаса Адлера, а затем исчез вместе с ним в портале.
— Где он?
— Не… знаю!.. — прошипел сквозь зубы Хесс.
Сигиец прищурился, вглядываясь в сули чародея. Щека со шрамом коротко дрогнула.
Он убрал руку со лба Хесса, разогнулся, резко выдернул меч из тела истошно, коротко вскрикнувшего чародея. Боль мучила недолго. Сигиец коротко и точно ткнул чародея острием в грудь, между ребер в самое сердце. Тело еще какое-то время билось в агонии, но последнее, что увидел Рудольф Хесс сквозь хлынувшие из меркнущих глаз слезы — неподвижное лицо, на котором не отразилось ни злости, ни ненависти, ни сожаления.
Сигиец стряхнул на пол капли крови с лезвия меча и вогнал его в ножны. Моргнул, возвращая глазам обычное состояние, повертелся на месте, ища взглядом шляпу. Увидел ее торчащей из-за двери. Протянул к ней руку, и шляпа послушно вернулась в ладонь, перелетев почти всю комнату. Сигиец отряхнул ее, постучал по тулье, а затем надел на голову.
Он подошел к кровати, переворошил подушки, сорвал одеяло, из-под которого на пол медленно опустился мятый лист розыскного пермита. Сигиец наклонился, поднял бумагу и сложил вдвое, затем небрежно бросил на матрас и сел на край кровати.
У входа на полу валялся пистолет. Сигиец протянул к нему руку.
Из сумки на поясе он достал бумажный патрон. Поставил курок вернувшегося пистолета на предохранительный взвод, открыл крышку пороховой полки. В коридоре гремели шаги в тяжелых сапогах. Сигиец не стал отвлекаться. Скусив бумагу патрона, он насыпал порох на полку.
Губерт Штренг был очень недоволен и зол. Последнее, что он любил в своей жизни, — выходить из отделения участкового надзора. Особенно в дождь. Однако, когда в отделение прибежала девка Анжелики и, заикаясь и захлебываясь слезами, пропищала, что там кто-то кого-то убивает, Губерту Штренгу пришлось подняться из удобного кресла. Больше, чем выходить на улицу в дождь, он не любил, когда кто-то на его участке нарушал закон и порядок. Особенно в тех местах, где Губерта дополнительно благодарили за спокойствие и чувство защищенности.
Когда надзиратель вошел в «Морскую лилию», его встретила лишь стайка полуголых девиц, хлопочущая вокруг избитого вышибалы и бледной, полуобморочной Анжелики, возлежащей на софе. Штренг, упершись в бока, выпятив широкую грудь с золочеными имперскими львами значка надзирателя, грозно пошевелил усами, отмахнулся от налетевших на него девиц, с неразборчивым писком потянувших за рукав черного мундира, и призвал к порядку. Он умел это делать одним лишь словом. Буквально одним. В наступившей тишине страдающая Анжелика молча указала пухлой ручкой на лестницу. Штренг кивнул трем полицейским, взятым с собой, и поднялся по ступеням наверх. Ступени жалобно заскрипели под тяжестью имперского правосудия, возмущенного беззаконием.
Во главе полицейских Штренг демонстративно грохотал по коридору «Морской лилии» армейскими сапогами, грозно сверкал начищенной саблей. Из-за приоткрывшихся в комнаты дверей выглядывали оторванные от работы девки и прячущиеся за ними клиенты. Губерт не порицал безнравственность, хотя кое-кого из них не раз видел в окружении жен и выводка наследников. Грехом и развратом заведовал отец Фелиций. Обычно по субботам. Дальше по коридору.
Комнату, где произошли разбой и преступление, надзиратель определил сразу по вороху разбросанной одежды. Дверь была открыта. Не дойдя до нее нескольких шагов, Штренг жестом велел полицейским остановиться. Те скинули из-за плеча ружья, взвели курки. Двое из них по приказу надзирателя выступили вперед, взяли дверной проем на прицел. Сам Штренг прижался к стене и осторожно подступил к дверям. Кашлянул в кулак.
— Эй, недомерок! — гаркнул он. Штренг был отставным капитаном линейного пехотного полка, выслужившимся из солдат, и выбирать слова он любил не больше, чем выходить на улицу в дождь. — С тобой говорит участковый надзиратель Губерт Штренг! Приказываю, — он сделал значительную паузу, — немедля бросить оружие, выйти с поднятыми руками и сдаться! На милость императорского закона!
Штренг умолк, ожидая ответа. Ответа не последовало. Надзиратель недовольно пошевелил усами, однако продолжил переговоры, сменив тон:
— Не дури, сынок, нас здесь четверо, ты — один. Деваться тебе некуда. Начнешь дурить — враз наделаем дыр в твоей шкуре. Лучше сдавайся. Наш суд — самый честный и справедливый, Единый свидетель.
Ответа не последовало вновь, несмотря на призванного в свидетели Единого. Штренг нахмурился, шевеля усами и раздумывая, не кричит ли он в пустоту. «Морская лилия» была двухэтажным, но высотным зданием, прыгать из окна на брусчатку — однозначно переломать себе ноги. Да и куда прыгать — окна выходят на саму улицу, а не задние дворы. Преступник, конечно, подонок, но вряд ли самоубийца.
— Сдавайся! — крикнул Штренг, теряя терпение. — Или возьмем тебя силой! Считаю до пяти. Раз. Два…
— Заходите, — послышался голос из комнаты.
Губерт от удивления даже растерялся.
— Эээ? — протянул он, крепко сжимая эфес сабли. — Ты там сдурел, что ли? Ну-ка выходи! Живо!
— Вы нужны здесь, — сказал преступник. — Вам ничто не угрожает.
— Ну ты сукин… — заворчал Штренг, отступая назад. — Ганс! — властно кивнул полицейскому, указывая ему на свое место.
Полицейский подбежал, бряцая саблей и прижимая к груди мушкет наперевес, встал у двери, присел, опираясь на ружье, сдвинул кивер на затылок, быстро выглянул в дверной проем.