— А что там люди живые мучаются, это никому, да? — спрашивал Савельев. Он почти не пил, но, как часто бывает в компаниях, опьянение собеседника распространялось и на него — он начинал говорить рублеными фразами и даже размахивать руками. — Что там женщина, может быть, умирает, ему ничего, да?
— Этой женщине туда и дорога, — доверительно сказал Тихонов. — Это такая женщина, что сама медведя съест. Записалась в ироды, теперь не вякай.
— Но тебя никуда не возьмут теперь!
— Куда-нибудь возьмут. — Тихонову и самому уже казалось, что все уладится. — Надо было, чтобы меня кто-то выпихнул из этого болота. Так что большое тебе человеческое спасибо, без шуток говорю.
— Я все равно соберу экспедицию, — сказал Савельев после паузы. — Ты как хочешь, а я с клеймом тут ходить не буду. Меня люди знают, в конце концов. Как они пойдут к врачу, если он городской сумасшедший?
— Плевать им, они вон к шаманам ходят. Мочу пить.
— Ну и радио у меня. Нет, я не буду. Я психом жить не могу. Я поеду и найду, и они увидят.
— Чего? — спросил Тихонов. — Куда ты поедешь? Сентябрь кончается, а ты в тайгу? МЧС не нашло, а ты найдешь?
— Они не верят, а я слышал, — повторил Савельев твердо. — Я знаю, где искать, а они нет.
— Ага. Ты знаешь, МЧС не знает, ты им найдешь медведей.
Разногласия эти возникли потому, что атмосфера «Настоящих пельменей» действовала на собеседников по-разному. Для Тихонова тут был дом родной, место традиционных редакционных попоек, при каждой редакции — провинциальной, да и московской, — есть забегаловка, куда все ходят сначала из-за территориальной близости, а потом в силу традиции, сплачивающей коллектив при отсутствии внятной цели и собственного лица. Чем тошнотворней эта забегаловка, тем родней. На всех, и особенно на завсегдатаев, тут орут, но и это кажется им чем-то родным, почти домашним. В «Настоящих пельменях», где пахло битками, растворимым кофе с молоком и прокисшим пивом, и ко всему этому еще примешивалась тушеная капуста, — Тихонову было уютно, и ему уже казалось, что все образуется: атмосфера привычной невыносимости всегда его грела, и от намерения радикально изменить свою жизнь ничего не оставалось. Устроится, а то еще главный остынет, а то еще он придумает радиопрограмму, и не придется никуда переезжать, и вообще из «Глобуса» регулярно кого-нибудь выгоняли, и все возвращались, потому что деваться было некуда. Савельев, напротив, никогда по таким забегаловкам не ходил, ему все здесь было отвратительно, начиная с осклизлых битков и кончая настоящими пельменями трех видов — с картошкой, сыром и в конце концов мясом; ему казалось, что все это — запах тушеной капусты, плохого пива и безнадежно нудных людей, ходящих сюда, — и есть дух настоящих пельменей, что все они тут настоящие пельмени, включая неплохого Тихонова, и что в этих пельменях утонет теперь вся его жизнь вместе с профессиональной репутацией. Ему надо было любой ценой вырваться отсюда, и лучше бы подальше, в таежную экспедицию, в колхоз имени Шестидесятилетия Октября, где его наверняка ждали полная реабилитация, триумф и Марина Лебедева.
— Это же не на месяц, — сказал он. — Это доехать туда, прочесать район и обратно.
— А ты знаешь, где колхоз-то этот? Его небось уж нет давно.
— Если они сказали, значит, есть.
— И как добираться?
— Найду, как добираться, — огрызнулся Савельев.
У Тихонова в этот момент как раз наступила стадия так называемого второго энтузиазма, то есть краткая вспышка бодрости и жажды деятельности — которая и разрешается обычно тем, что берут еще одну.
— Слушай, — сказал Тихонов. — А чо, если я с тобой туда… в экспедицию? Репортаж сделать?
Савельев обрадовался. Он не очень представлял, кого позвать с собой, а объективный летописец ему не помешал бы.
— А давай, — сказал он. — Тебе все равно делать нечего. Найдем, напишешь, они к тебе на карачках приползут.
— А правда, — восхитился Тихонов. — И в Москве напечатают. Но только ты смотри, мы обязательно должны найти. Если не «Ан», так хоть кого-то.
— А давай! — снова воскликнул Савельев. И еще минут десять они уговаривали друг друга, что обязательно должны поехать вместе, причем каждый был в душе уверен, что второй к утру передумает. С этой мыслью они и разошлись — Тихонов поехал к девушке Жене, которая всегда его понимала, а почти трезвый Савельев отправился в свой гараж, где ему надлежало все обдумать.
Сигналов в эту ночь не было.
7
К собственному удивлению, они встретились опять — утром Тихонов позвонил радиолюбителю и сказал, что идея экспедиции кажется ему все более привлекательной. Делать ему теперь было и вправду нечего, и Тихонов, как всякий человек, внезапно выпавший из рутины, чувствовал тревогу и тошноватую пустоту.