Тонька озорник. И вот теперь-то его озорству и настала пора. От Караванной через Юзово начал наступление Врангель. Мальчишкам дали волю: все на заводе готовились к отпору. Завод еще работает. Дымит труба электрического цеха. Ревет воздуходувка, струй из своего раструба в небо столб пыли. В обед на дворе собрался митинг. Большинство — отпор до последнего. Меньшинство: лучше отойти, чтобы сохранить силы и, влившись в армию, потом ударить. Паровозный машинист Спирин, как всегда, особняком:
— Как ни кинь, выходит клин. Останемся — перебьют. Уходить — догонят. У него и броневики, и танки, и самолеты.
— Что же делать по-твоему?
— Работать. Наше дело сторона.
Свист и крики «долой» со всех сторон. Решили не снимать с завода красного флага и принять бой, если Врангель ударит на завод. А может быть, минуя завод, он пойдет на Лозовую. «Едва ль», — покрутил головою Спирин…
— Ты только того и ждешь, — говорил ему после митинга Дудкин, Тонькин отец, — к нему перекинешься, контра густая. Пришить тебя в светлую! И конец.
Спирина пришить нельзя, он знает это и смеется из-под пегой бороды. На заводе остался всего один паровоз — и всю ночь и утро Спирин делал маневры, составляя маршрут, собирая вагоны со всех заводских тупиков: порожняку собралось сто сорок семь вагонов. Его непременно надо вывезти на север, чтобы не достался белым. Спирин один за машиниста. И всем известно, что он охотно бы остался со своим паровозом — в подарок генералу. Поэтому и гонят Спирина с порожняком подальше от греха.
Кончив маневры, Спирин поставил паровоз свой в свободный тупичок, почти у самого упора, чтобы быть в любой момент готовым. Кочегар и помощник пошли домой собраться в поезд. А Спирин (он одинокий, — ему прощаться не с кем) слез с паровоза и лег на старых шпалах, сложенных у путей, — на солнце отдохнуть.
Тонька слышал, что сказал отец Спирину:
— Пришить бы тебя в светлую, контра густая…
— Вот и пришьем! — говорит Тонька, высматривая из-за щитов, как Спирин укладывается на шпалах лицом вверх, раскинув руки, закрыл глаза, засвистал носом, захрапел: спит, умаялся: с паровоза не слезал семнадцать часов…
Тонька крадется с оглядкой к паровозу— никого кругом. Забрался на тендер, открыл инструментальный ящик, набрал гвоздей и, захватив ручник, вернулся к шпалам.
— Эй, дядя Спирин! Вставай, — закричат над машинистом Тонька.
Спирин не шевельнулся. Закинув голову, раскинув руки и ноги, он спал крепко: пушкой не разбудишь. Тонька влез на шпалы и в нескольких местах приколотил рукава, штаны и полы спиринского пиджака к шпалам. Тонька ловко загонял гвоздь одним ударом. Спирин легонько ворошится во сне, бормочет, но не проснулся, захрапел снова мерно, с присвистом. И ветер развевает его бороду, как лохматый куст лебеды.
Тонька — бегом к паровозу. Поставил реверс на передний ход и чуть приоткрыл регулятор. Паровоз тихо сапнул, дунул из кранов, двинулся к упору тупика и тихо стукнул буферами в упорный брус. Тонька поставил вестингауз на первый зубец, открыл регулятор почти на половину пара, а сам скорей шмыгнул с локомотива и ползком кюветом в бурьян за груду шлака. Выглядывает, — видно и Спирина на шпалах и паровоз.
Спирин спит. А паровоз, упершись, как козел рогами, в брус упора, бешено буксует — колеса вертятся, искры сыплются дождем из-под колес, из трубы клубы пара… Упор дрожит. Из цеха кто-то увидал: бежит народ… Кричат: «Спирин, старый чорт!»
Спирин приподнял голову, хотел привстать — не может, мотнулась борода, рванулся и кричит:
— Караул, братцы! Беда!
Дудкин вскочил на паровоз, запер пар и открыл сифон, чтобы усилить тягу: манометр падает…
Около Спирина ребята столпились — хохот…
— Вставай что ль, дядя Спирин, генерала-то проспал…
Спирин лежит с закрытыми глазами, губы стиснул. Процедил сквозь зубы:
— Ладно озоровать вам. Дудкин, возьми клещи на машине в малом ящике.
— Чего сердитуешь. Сам виноват, машину кинул без призору, — утешает Спирина Дудкин, выдергивая из шпал гвозди…
— Тонькины штуки! Хулигана растишь!
— Так я ль его не учу? Приди он, вражий сын, теперь домой — башку сорву…
Услышав это обещание, Тонька сполз с кучи шлака и кустами таволги и чернобылья прокрался к поросшему кугой и камышом ставку в степь за заводом.
II. Гусь голанский
Тонька выбрал средь бурьяна бугорок с травой — лег на спину и слушает: не будет ли за ним погони. Нет. Слышно: ревет воздуходувка, погукивает паровоз, стучат и звенят буферами вагоны, — Спирин принялся за работу — маршрут выводит на прямую.
Тонька вздыхает — и со вздохом чует запах тины и осенней травы. Бурьян шурши печально. В небе глаголем летит гусиный караван. Гуси тянут к морю на закат. А может быть они летят за море?
«Хорошо бы вот так — как гуси сейчас, — думает Тонька, — ударить оземь каблуками, хлоп крыльями и улететь»…
Тонька прислушивается — и слышит с высоты гусиный окрик.
На призыв с неба всполошилась водяная птица на ставке. Загоготали гуси. Крякают утки. Тонька раздвинул бурьян и видит. На берегу заросшего кугой ставка собрались стаей заводские гуси: белые — голанские, серые с гребнем и кадыком — тулузские, серо-белые русские; гуси гогочут, шеи вытягивают над травой, шипят, хотя врагов не видно. Потом все всполошились, побежали, расправив крылья в ту сторону, куда летит гусиный караван, захлопали крылами, взлетели с гоготом чуть-чуть над серою землей и обессилев тотчас пали, примиренно гогоча.
Тоньке жаль гусей. И вспомнил дудкинского гусака. Эти хоть по берегу ходят, пытаются взлететь, а Тонькин отец гусака связал по ногам и крыльям, посадил в лукошко в чулане, чтобы гусь жирел. Перед гусем чашки: с водою и с овсом. Как дойдет гусь до двадцати фунтов — его отец зарежет.
— Постой еще! — со злостью шепчет Тонька, — тоже «башку сорву». Я тебе докажу! Гусь летать должен.
Тонька жует травинку и думает, глядя в небо, о том, как было б хорошо помочь гусям взлететь — и, пусть поднявшись ввысь, летят за сине море за караваном диких товарищей… Небо ясно. Тонька ловит ухом: не прокричат ли еще гуси в высоте, и слышит мерно-звонкое урчанье:
— Ероплан!
Быстрей и выше птиц несется аппарат. Под крыльями видны трехцветные круги: не наш! Покружился ястребом над станцией завода и опять помчал на север… Гул мотора затих, и снова слышно: только воет на заводе воздуходувка. Протяжно крикнул к отправлению паровоз, и Тонька слышит — с визгом раздернув упряжь — стронулся поезд: Спирин уводит порожняк…
Тонька выбрался из бурьяна по задам, тропинкой берегом ставка пробрался на огороды, оттуда в хату. Дома никого. Открыл чулан, — гусь сидит в лукошке, спрятав голову в крыло.
— Кого? — спросил гусь сонно, поднимая голову.
— Тебя, тебя, — шепчет гусю Тонька, — я, брат, придумал. Пущу тебя я в небо, прямо еропланом полетишь, догоняй товарищей, лети за синие моря.
Разговаривая с гусем, Тонька разрезал карманным ножиком путы на гусиных лапках, потом на маховых перьях крыл. Развязав гуся, Тонька пустил его на пол. Гусь начал было лениво охорашиваться, а потом сел и снова спрятал голову в крыло. — «Ишь ты, ленивый!» Тонька схватил гуся подмышку и бегом пустился с улицы на заводский двор…
— Куда ты, Тонька? — крикнул вслед ему Ванюшка Тюрин.
— Гуся учить, — на бегу ответил Тонька, — полетит!..
Тонька побежал прямиком к вышке воздуходувки. За Тонькой, прыгая через канавы и камни, несся тюринский Ванюшка с криком: