Сигрид Унсет, обожавшая природу, с воодушевлением писала о своем любимом водопаде Шершёйен в Нурмарке, низвергающемся между влажных скал, «так что пена забрызгивает бороды елям и вот уже тысячи лет продолжает кипеть на этой горной кухне». Но ничуть не меньшее воодушевление у нее вызывала идея, что этот водопад можно заставить вертеть турбины, чтобы потом от него по кабелям «через тихие лесные владения троллей» потекло электричество, освещающее дома в городах и селах. Мысль б этом чуде ошеломляла и в то же время приводила в восторг; вечером после работы Сигрид шла домой и разглядывала уличные фонари, что «подобно белым жемчужинам сияли на фоне золотистого предзакатного неба», и у нее «сердце было готово разорваться», когда она думала о делах рук человеческих[53]. Вообще-то для нее подобные настроения в новинку, объясняет она Дее, — и появились только в этом году. Обычно кроме книг, картин и фантазий ее ничто не привлекает. Сигрид даже осмеливается сравнить локомотив с розой и берется утверждать, что фабричный дым на фоне зимнего неба столь же красив, как и сонеты Шекспира.
Но, конечно же, сильнее всего на нее действовали слова. Что могло сравниться с перепиской Элоизы и Абеляра? Она учила латынь и греческий, чтобы лучше понять Средневековье и «очарование католической церкви»[54]. Когда Дея рассказала, что собирается в Дрезден учить языки, Сигрид немного свысока отозвалась: «Да уж, немцы — народ особенный, ничуть не похожий на нас. Нравятся они тебе или не нравятся, но поучиться у них стоит»[55]. Из своих новостей она могла сообщить об очередном переезде — на сей раз на Пилестредет, дом 49, второй этаж. Здесь у нее наконец-то появилась своя комната, которую она могла обустроить по собственному вкусу. Стены были выкрашены в красный цвет, а на них полагающееся ему место занял ее «кумир» Сандро Боттичелли: копию его картины, изображающей Мадонну с младенцем в пещере и ангела, она купила в день зарплаты, пожертвовав «юбкой за 6 крон — не столь красивой и тем более не вечной»[56]. Еще она приобрела картину молодого норвежского художника Андерса Кастуса Сварстада.
Прежде собственная комната была недосягаемой мечтой. А ведь с тех пор, как они покинули дом на Халсебаккен, где посреди лесов и полей счастливо текли первые годы ее детства, Сигрид старалась находить преимущества в каждом переезде. И хотя каждая новая квартира была все теснее, а вещей становилось все меньше, зато у нее появлялась возможность исследовать новые места и новых людей — так было на Кейсерс-гате, и на Стенсгатен, и на Обсерваториегатен, и на Вибес-гате. Но теперь, когда у нее была собственная комната, окрестности Пилестредет ее вообще не волновали. Наконец-то можно было по-настоящему взяться за «Свена Трёста». Сигрид сидела запершись, пила крепкий кофе и курила. Мать не могла ей этого запретить, не могла и помешать проводить ночи за сочинительством. Теперь у дочери есть собственная комната, на работе ее повысили до секретарши заведующего, и она основной добытчик в семье.
Однако с сочинительством что-то не клеилось. Унсет презирала художников, неспособных сотворить нечто стоящее, а сама мучилась с романом, который ей упрямо не давался. Вот уже полтора года она безуспешно работала над своей рукописью. Имена Свен и Агнета поразили ее своей музыкальностью еще в детстве, когда она впервые узнала их историю из Ингеманна. Сама повесть — о молодом сообразительном слуге Свене Трёсте, завоевавшем дочь благородного маршала Стига Агнету, напоминала сказку о нищем младшем сыне, что получает принцессу и полкоролевства в придачу. Но как Сигрид ни пыталась направить историю по задуманному ею пути — к катастрофе, венчающей несчастный брак, — ничего не выходило. Герои просто сопротивлялись ее желаниям: «Сейчас я и сама не пойму, какими им лучше быть — хорошими или плохими. В любом случае восхищаться нечем». Кроме того, молодая писательница разрывается между опасениями сделать своих средневековых героев слишком высокопарными и напыщенными и страхом, что они «выйдут похожими на современных людей, нервными и рефлексирующими, в то время как их нервы должны работать в полумраке инстинктов — такими были люди в 1340 году от Рождества Христова»[57]. И мелко исписанные страницы снова отправлялись в печь.
Зато в письмах к Дее ее перо не знает удержу. И хотя ей нравится думать о себе как об «уставшем от жизни книжном черве» и вздыхать, что-де она слишком много читала и слишком мало жила, заметно[58], что ее прямо-таки переполняет желание писать. Она рассказывает о своих пристрастиях в живописи: что до художников, то Рафаэль ей не по душе, ее «кумир» — Боттичелли. Потом наступает очередь сестер.