Из старых друзей, помимо супругов Му, она продолжала общаться с Ингеборг Мёллер. Изредка навещала Анну и Петера Эгге. Но на заседание Союза писателей в 1946 году не пошла. На этом заседании была исправлена прошлогодняя оплошность — ее и Петера Эгге признали почетными членами Союза. Зато Унсет очень порадовал поступок шведских писателей — они собрали и прислали ей столовое серебро в качестве компенсации за украденное во время войны имущество.
Организатором этой акции была Алиса Лютткенс, еще одна старинная подруга, с которой Сигрид поддерживала переписку. Возможно, ей не хватало Нини Ролл Анкер, однако всякий раз, когда при ней упоминали имя покойной подруги, писательница только пожимала плечами. Впрочем, упоминалась Ролл Анкер в основном в связи с недавно вышедшей книгой «Мой друг Сигрид Унсет». Еще до войны Унсет разрешила использовать в книге все письма — и даже когда собрание должно было перейти Университетской библиотеке, она не вытащила ни одного письма. Но сильно нервничала по поводу того, что попадет в печать, о чем свидетельствует и сестра Сигне: «Она настолько боялась того, что может быть написано о ее отношениях с мужем и детьми, что решилась прочитать книгу лишь много месяцев спустя»[846]. Страхи оказались беспочвенными; Нини Ролл Анкер очень бережно отнеслась к наиболее щекотливым моментам биографии знаменитой подруги, в особенности к тому, что касалось конфликтов, связанных со Сварстадом и детьми.
Общение Сигрид с Сигне не стало более тесным, даже теперь, когда сестра овдовела. Та была полностью поглощена первым внуком, а у Сигрид Унсет, со своей стороны, стало гораздо меньше поводов ездить в столицу. Ханс появлялся в Бьеркебеке редко.
Унсет писала письма друзьям в Америку на пожелтевшей почтовой бумаге. В свое время Матея припрятала ее бумагу и конверты с печатью «Бьеркебек, Лиллехаммер». Поэтому немцы их не использовали. Унсет жаловалась Хоуп Аллен, что теперь так трудно приобрести книжные полки; зато постепенно привозили книги, и она радовалась встрече с каждой из них, как радовалась бы старому знакомому. Как ни странно, попадались и такие, про которые она совершенно забыла. А еще Сигрид могла похвастаться, что Ханс опубликовал статью и на удивление хорошо сдал экзамен. И это несмотря на то, что занимается несколькими делами одновременно! Из писем становится ясно, насколько трогательным она находила «вмешательство в ее жизнь» малышей. Например, как-то раз один из близнецов Бё прибежал к ней, чтобы позвать на обед.
— А еще не забудь зайти в ванную и помыть руки, — велел он[847].
Наконец-то пришла весна, которую она всегда так ждала, а теперь, во времена перебоев с продовольствием, еще больше, чем раньше. К столу подавали свежие овощи, супы из молодых побегов тмина и прочие вкусности. Сигрид Унсет посадила привезенные из Америки клубни и заказала в Гаусдале новый повседневный бюнад{121}. На окне ванной ей удалось вырастить рассаду «черноглазой Сьюзен» и других сортов цветов. Теперь она волновалась, хватит ли им короткого норвежского лета. Очень хотелось, чтобы прижилась и форзиция, так полюбившаяся ей в Америке. Снова по саду бежал ручей, снова слышались крики плещущихся мальчишек.
«Человеческая природа не меняется», — писала Унсет Хоуп Аллен. Вообще-то они обменивались мнениями о средневековых беззакониях, но в конце концов перешли к свойствам немецкого характера. «В нашей стране попробуй хоть шепотом произнести „подавление“, как ученики Фрейда поднимут крик. Хотя мне-то что, пусть кричат…»[848] В сад повадился ходить лось, и в этом тоже оказались повинными немцы — не отпугнули вовремя: они даже не знают, когда действительно надо стрелять. Вороны и сороки разоряли гнезда ее любимых пташек, и она достала старое ружье покойного сына, чтобы самой попробовать пострелять в них из окна, писала Унсет Хоуп Аллен. А еще она вспоминала сад своего детства — ей хотелось писать, но пока вдохновение находило выход в задачах попроще, например в воспоминаниях. «Когда дома зима была еще в самом разгаре…» — начала она и далее повествовала о двух старых датских тетушках, что каждую зиму, в феврале, присылали ей засушенные цветы весенника зимнего, подснежников и примул. Для нее эти цветы были напоминанием о саде ее детства, который с 1912 года никак не удавалось навестить — целых двенадцать лет! «Дети, приемные дети, большое хозяйство вкупе с моей работой и прочими обязанностями не позволяли мне отлучиться для поездки за границу».