Сигне получает от сестры очередное «деловое поручение»: раз уж она находится в Копенгагене, почему бы ей не поискать следы статьи «Мать или избиратель», которую Сигрид в свое время послала из Флоренции в газету «Копенгаген». Эту статью она написала как ответ на высказывания Харальду Нильсену и тем самым внесла свой вклад в общественные дебаты об избирательном праве для женщин. Сигне, изумленная тем, насколько изменилось поведение старшей сестры, послушно выполняет указания. Желание принять участие в общественных дебатах под своим именем — это что-то новое. Ранее на младшую сестру произвело сильное впечатление мужество Сигрид, вступившей в тайную связь со Сварстадом. Но не меньшего уважения заслуживало ее стремление и готовность открыто защищать свои воззрения. Тихая и замкнутая Унсет превратилась в полемистку, известную своей разящей иронией.
Однако внешне ее жизнь была пугающе похожа на прежнюю. Та же комната, выходящая на задний двор, каждое утро ее опять ждала работа в конторе, потом возвращение домой, подогретый обед в шесть часов и по вечерам — посиделки с матерью за шитьем. Если, конечно, она не находила повод выбраться в город. И это было что-то новенькое. Ей постоянно надо было в город, встречаться с какими-то подругами. А ведь раньше у нее почти не было подруг. Мать наверняка недоумевала, что бы все это значило.
А Сигрид все лгала, и если даже и сомневалась иногда, верит ли ей мать, ни разу не попыталась объясниться. Лгала той, что призывала ее: «Будь <…> безукоризненно честной, <…> бесстрашно смотри в глаза жизни и правдиво описывай то, что видишь»[154]. Но на этот раз речь шла не о творчестве, а о самой жизни.
Осенью вышел сборник стихов «Юность». Хотя Унсет ранее и опубликовала несколько стихотворений в «Самтиден», она никогда особо не верила в свой поэтический дар. Куда ей было тягаться с Херманом Вильденвеем и его прославленным сборником «Костры»! Или с Улафом Бюллем, что год назад выпустил оригинальнейший сборник «Стихотворения». Не говоря уже о Нильсе Коллетте Фогте. Однако именно Фогт первый одобрил ее стихи. А осуществление проекта нового дерзкого романа затянулось. Поэтому она все же поддалась искушению опубликовать свои юношеские стихи. В конце концов, с момента своего дебюта она выпускала по книге в год, и каждая неизменно удостаивалась самой благосклонной критики. Даже если на этот раз она и рисковала встретить более суровый прием, оставалось утешение, что ее книга привлечет всеобщее внимание, а ругать ее будут самые уважаемые рецензенты в стране.
Тут же последовал разнос от Карла Юакима Хамбру из той самой «Моргенбладет», для которой Унсет писала из Италии: «Некоторые книги берешь в руки с нетерпением, потому что видишь на обложке знакомое имя и вправе ожидать от автора чего-то интересного. Но, к сожалению, факт остается фактом: при всем заслуженном уважении, которым Сигрид Унсет пользуется благодаря предыдущим книгам, ей не стоило украшать своим именем эти стихи. Ибо трудно найти более незрелые ученические опыты, на которые впустую потрачены красивая бумага и типографская краска».
Возможно, в глубине души Унсет и сама соглашалась с этим? Во всяком случае, она отлично понимала, что стихи принадлежат, так сказать, другой эпохе: они создавались, когда ей было от шестнадцати до двадцати лет. В них действительно можно найти весь набор юношеских страданий, как, например, в этих строках: «Быть может, я дрожу от холода, / что в сердце у себя ношу?» Но было здесь и лукавое описание болтовни подружек, рассказывающих о своей любви, что привлекло внимание Сварстада в Риме: «Лишь я молчу, и, верно, он тому виной, / он, поцелуем запечатавший мой рот». Завершалось это стихотворение дерзкими строчками о строгом платье с высоким воротником, которое «скрывает / отметки, что зубы его оставляют».