Не связаны ли крайности американской жизни — одной из которых является насилие — с этим отсутствием дионисийского ритуала? Детективные романы, идентификация с главным героем в гангстерских фильмах, прославление преступника, имевшее место в период после отмены сухого закона в тридцатых годах, — все это отчасти является симптомами отсутствия здоровых возможностей дать выход "тайным мечтам мести обществу, которое сдерживает и подавляет нас".
В столь механическом мире, как наш, по сути невозможно сдерживать глубокое чувство протеста, и думать, что можно от случая к случаю выпускать их с помощью кровавых триллеров и небольших нарушений установленного порядка. <…> В иерархическом обществе, подобном нашему, антисоциальные чувства являются сначала силой, а затем средством, с помощью которого какой нибудь беспринципный политик может достичь популярности и стать выразителем мечты о насилии всех униженных[110].
Признание ценности бунтаря должно пройти долгий путь, ведущий к канализации такого рода демонических сил в конструктивных направлениях.
Ибо бунтарь делает то, что хотели бы, но не осмеливаются, делать все остальные. Обратите внимание, что Иисус добровольно принимает на себя грехи и презрение людей. Он действует, живет и умирает за всех нас. Это и делает Его бунтарем. И, таким образом, бунтарь и спаситель оказываются одной и той же фигурой. Своим восстанием бунтарь спасает нас. Здесь мы встречаемся с еще одной демонстрацией моего предыдущего тезиса — тезиса о том, что дивилизация нуждается в бунтаре.
Кто, увидев впервые водосточные трубы в виде фантастических фигур, хитро и злобно смотрящих на нас со своих карнизов под самыми крышами собора Нотр-Дам в Париже, не был охвачен удивлением и смущением? Не являются ли эти полуживотные-полулюди, поедающие других животных живыми, эти сатанинские изваяния, дразнящие своими высунутыми языками толпы людей внизу на городской площади, сидящие часовыми в свете дня над Парижем, с запечатленным в камне выражением презрения, — не являются ли они каким-то образом заложниками дьявола? Но мы не можем отделаться уклончивым ответом такого рода. Они являются воплощением напряжения, существующего внутри каждого из нас, воплощением диалектики света и тьмы, добра и зла. Именно благодаря этим воплощениям демонического французы смогли достичь такого совершенства в облике Собора. Ибо художник, который освещает наш мир, например, скульптор — создатель химер, живет и дышит демоническим началом. И то, что мы называем прекрасным (слово, которое, как напоминает нам У.Х.Оден, мы не должны употреблять в современном мире слишком часто), станет невозможным, если мы перережем нашу связь с этим "нижним" миром.
Художник стоит лицом к лицу перед древним и мощным запретом второй из десяти заповедей: "Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли". Это запрет на поклонение идолам. В то же время это запрет древним евреям заниматься магией, заключающийся в стремлении получить власть над животным или человеком, например, путем рисования на песке его подобия. Средиземноморские крестьяне до сих пор не склонны позволить вам сделать их моментальный снимок — это очевидно связано с пережитками древних верований в то, что получив их изображение с помощью карандаша, красок или фотоаппарата, вы поймаете часть их души. Под сотворенным кумиром, по-видимому, имеется в виду форма воплощения человека. Я упомянул это в качестве "примитивного" представления, но вместе с тем это и весьма утонченное прозрение. Ибо портрет, нарисованный или написанный любым хорошим художником, относится не столько к внешности человека, сколько к тому, что художник видит в этом человеке, т. е. к его "внутреннему миру". Как бы мы ни сформулировали эту проблему, посвящение себя профессии художника является, прежде всего, проявлением мужества. Для того, чтобы восстать против архетипического запрета, человек должен обладать достаточно сильным бунтарским духом.
Искусство — это заменитель насилия. Те же самые импульсы, которые многих людей толкают к насилию — тоска по смыслу, потребность испытывать экстаз, стремление рискнуть всем, что у тебя есть — побуждают художника к творчеству. По своей натуре он архибунтарь. Я не говорю здесь об искусстве как социальном протесте: оно может быть таковым, как это было в случае Делакруа, и художники почти всегда занимают передовые позиции в отношении социальных проблем. Я имею в виду, прежде всего, то, что вся работа художника в целом является восстанием против установившегося в обществе status quo — против всего, что делает общество банальным, конформистским и инертным. Нередко это восстание принимает форму протеста против академических традиций в самом искусстве — Ван Гог, Сезанн, Пикассо. Но сущность этого восстания заключается в новом способе видения природы и жизни. Искусство состоит в открытии и выражении этого нового способа видения, который, в свою очередь, связан с оригинальностью художника, с его чувством новизны и свежести, с его стремлением, предвидя будущее, критиковать прошлое и настоящее.
110
Bronowski J. The Face of Violence: An Essay with a Play. Cleveland: World, 1967. P. 64, 65.