Эта гордая женщина – одно из очень удавшихся нашему поэту лицо. Как хотите, господа, а это сильное место. Это, конечно, русская деревня, а лицо – простая баба, которая грамотно и говорить не умеет, но, ей-Богу, этот монолог о стёртых коленках, «если б тут умолить было можно», стоит многих высоких мест в иных трагедиях в этом роде. Тут нет классических фраз, красивого языка, белого покрывала, чёрных горящих глаз Рашели, но, уверяю вас, если б у нас была наша Рашель, вы содрогнулись бы в театре от этой сцены материнского проклятия мирскому суду, от всей этой неприкрашенной правды её. Сцена кончается многозначительным движением – бегством за правдой к «посредственнику», с жалобой ему на мирской приговор, а это тяжёлое пророчество.
Указывать далее на все лучшие сцены этого произведения почти излишне. Но не могу не поделиться впечатлением и прямо скажу: редко что читал я сильнее и трагичнее финала четвёртого акта.
Жертва, запроданная матерью и братом купцу, уже опоена зельем и заснула в бесчувствии на печи. Матрёша, эта невинная преступница, лезет на печь поглядеть и почти с радостью, почти убеждённая, что теперь осчастливила Машу, возвещает купчишке: «Готова! не пошевельнётся, хоть на куски изрежь!» Писаришка Леванид, товарищ купчишки, встаёт и уходит: «Жизнь вам, купцам-то!» – говорит он завистливо. И вот купчишка, перед тем как лезть к своей жертве, приходит в какой-то поэтический пафос: «Потому мы теперь сила! – восклицает он плотоядно-пророчески. – Што хотим, то и могим сделать! Если теперь купец чево вздумал – то и сделал – потому сила!» «Сила – чаго и толковать!» – поддакивает брат жертвы. Затем лишние выходят из избы, негодяй лезет к Маше, а пьяная мать, продавшая свою невинную дочь, невесту несчастного Вани, в пьяном бесчувствии тут же валится на пол и засыпает в ногах пьяного без просыпу отца этого счастливого семейства… «Пить до дна – не видать добра!»
Не указываю на все эти поражающие своею дальнейшей правдой черты ужасной картины, – на этих преступников, почти не понимающих своего преступления; на понимающих, но уже не имеющих права проклясть его, как пьяный отец семьи, например, которому дочь трагически бросает в глаза обвинение и дочернее своё проклятие… Есть черты, чрезвычайно тонко замеченные: эта очнувшаяся Маша, в первые минуты хотевшая убить себя, надевает, однако, оставленный ей у матери купчишкой шёлковый сарафан, но надевает из злорадства, для мучения, для того чтоб истерзать себя ещё больше: вот, дескать, сама теперь потаскухой стала! Вот разговор «невинной» матери и «невинной» Матрёши на другой день после беды:
«Матрёшка (входит). Здорово, тётка Арина! Што у вас тут деется? Вчера-то я, признаться, и побоялась прийти-то к вам!
Арина. И-и-и, девынька, што страхов-от натерпелись! страсти! Как поутру-то узнала девка, схватила нож да нас-то маненько не перерезала, а потом себя! Уж насилу, насилу мы с ней сладили! Стёпку теперь на глаза не пущает!
Матрёшка. Сказывал он мне!
Арина. Ну, к вечеру-то, знашь, отпустило её, – стала она теперь словно камень! Бог, говорит, меня, говорит, наказал за Матрёшку, таперь – говорит – сама така ж! Ноне, девынька, дала я ей сарахван-от, што Силантий Савельич у тебя ей-то купил, она надела, – Матрёшкой, говорит, стала, её и сарафан надыть! во што!
Матрёшка. Где ж она теперь?
Арина. И-и-и, девынька, уйдёт в сарай, зароется в солому да ничком и лежит!
Матрёшка. Как бы рук на себя не наложила сгоряча-то!»