— Ты поправишься! Погреешься на солнце, и все пройдет, вот увидишь, раз я теперь дома.
— У меня так болела голова, я не могла ни читать, ни шить. А потом… этот человек…
За спиной у нее вечно стоял ужас. Ее изматывали усилия не оглядываться назад. Она облекала свой страх в разные формы — лихорадки, крыс, безработицы. Но реальная причина — смерть, с каждым годом подбирающаяся к ней все ближе в этом чужом краю, была табу. Все соберут вещи и уедут, а она останется на кладбище, в большом склепе, который никто не будет навещать.
— Пойду взгляну на этого человека, — сказал он и сел на кровать, положив ладонь на ее руку.
У них было нечто общее — какая-то неуверенность в себе.
— Тот итальянец, секретарь босса, отправился… — рассеянно проговорил он.
— Куда?
— К праотцам.
Он чувствовал, как ее рука напряглась. Она отстранилась от него к стене. Он коснулся табу. Контакт был нарушен, он не мог понять почему.
— Болит голова, дорогая?
— Ты ведь хотел взглянуть на этого человека…
— Да, да, сейчас иду.
Но он не сдвинулся с места, потому что дочь сама вошла. Она стояла в дверях, наблюдая за ними с выражением чрезвычайной ответственности; под ее серьезным взглядом отец с матерью превратились в мальчишку, которому нельзя доверять, и в призрак, облачко, сотканное из страха, которое может рассеяться от малейшего дуновения. Она была очень юной — лет тринадцати — а в этом возрасте многого не боятся: старости, лихорадки, крыс, дурных запахов. Жизнь еще щадила ее; у нее было необыкновенное чувство превосходства. Впрочем, оно уже поуменьшилось… Она делала вид, словно все это не может иметь к ней никакого отношения. Но в действительности она немного сдалась и не ощущала прежней уверенности. Все было как раньше, но одновременно что-то не так. Это делало здешнее солнце: оно лишало ребенка иллюзий. Золотой браслет на худеньком запястье был подобен висячему замку на парусиновых дверях декораций, которые можно прорвать кулаком.
— Я сказала полицейскому, что ты дома.
— Да, да, — сказал капитан Феллоуз. — Ты поцелуешь своего старика отца?
Она торжественно прошла через комнату и поцеловала его в лоб — чисто формально. Он почувствовал ее равнодушие. У нее были другие заботы.
— Я предупредила повара, — сказала она, — что мама не выйдет к обеду.
— Я думаю, дорогая, что тебе надо сделать усилие, — заметил капитан Феллоуз.
— Зачем? — спросила Корэл.
— Ну, просто так…
— Я хочу поговорить с тобой наедине.
Миссис Феллоуз шевельнулась под своим пологом, как бы предоставляя Корэл самой все устроить. Здравый смысл был тем ужасным свойством, которым миссис Феллоуз не обладала, ведь здравый смысл говорил: «Мертвые не могут слышать», или: «Она теперь об этом не узнает», или: «Жестяные венки более практичны».
— Не понимаю, — тревожно сказал капитан Феллоуз. — Почему маме этого не надо слышать?
— Она не захочет это слышать. Это ее только расстроит.
Корэл — он к этому уже привык — на все имела ответ. Она никогда не говорила, не обдумав; у нее всегда были готовые ответы, но порой они воспринимались им как что-то дикое… Они строились на единственном опыте, которым она обладала, — опыте ее жизни здесь. Болота и грифы, отсутствие сверстников, кроме нескольких деревенских ребятишек с раздутыми от глистов животами, питавшихся всякой дрянью на берегу, словно звереныши. Говорят, ребенок сближает родителей, однако он чувствовал сильнейшее нежелание довериться девочке. Ее ответы могли завести куда угодно. Он украдкой нащупал руку жены под пологом. Вдвоем они были взрослыми. Все это из-за того чужого человека в доме.
— Ты нас пугаешь, — громко сказал он.
— Не думаю, — заботливо сказала девочка. — Не думаю, что ты будешь напуган.
Сжав руку жены, он покорно сказал:
— Ну что ж, дорогая, наша дочь уже решила…
— Прежде всего, ты должен поговорить с полицейским. Я хочу, чтобы он ушел. Мне он противен.
— Тогда, разумеется, он должен уйти, — сказал капитан Феллоуз с неуверенным смешком.
— Я это ему и сказала, сказала, что мы не могли отказать ему в ночлеге, потому что он пришел поздно вечером. Но теперь он должен уйти.
— Но он тебя не послушался?
— Сказал, что хочет поговорить с тобой.
— «Само собой, само собой», — сказал капитан Феллоуз. Ирония была его единственной защитой, но близкие этого не понимали; они понимали только то, что ясно, как алфавит: простое сложение или исторические даты. Он отпустил руку жены и неохотно позволил вывести себя на солнцепек. На веранде стоял полицейский офицер — неподвижная серо-зеленая фигура; он не сделал ни шагу навстречу капитану Феллоузу.