— Нет.
Он вздохнул:
— Тогда ничего не получится.
У него вырвался легкий смешок, и она почувствовала запах пива у него изо рта.
— Тогда мне остается только молиться за тебя.
— Непохоже, чтобы вы очень боялись.
— Стоит выпить, — ответил он, — и с трусом происходят чудеса. Глоток бренди — и мне сам черт не страшен.
Он споткнулся о порог.
— До свиданья, — сказала она. — Надеюсь, что вы скроетесь.
Слабый вздох отозвался из темноты.
— Если они вас убьют, — сказала она тихо, — я им никогда не прошу, никогда! — Она не задумываясь готова была принять любую ответственность, даже мщение. В этом заключалась ее жизнь.
С полдюжины плетеных, обмазанных глиной хижин стояло на площади; две из них были разрушены. Вокруг копалось несколько свиней, и старуха с горячими углями переходила от хижины к хижине, зажигая маленький костер в центре каждого дома, чтобы дымом отогнать москитов. В двух хижинах жили женщины, а в третьей свиньи. В самой последней из уцелевших хижин хранился маис и жили старик, мальчик и целое племя крыс. На лужайке стоял старик и следил за тем, как огонь, идя по кругу, мерцал во мраке; это было похоже на ритуал, повторявшийся в один и тот же час в течение всей его жизни; седые волосы, седая жесткая щетина, худые смуглые руки, хрупкие, словно прошлогодние листья, — старик, казалось, пребывал вне времени. Он замер на грани жизни и смерти, и теперь ничто не могло изменить его. Он был старым уже много лет.
На лужайку вышел путник. На нем были городские черные остроносые туфли, но от них остался лишь верх, так что фактически он шел босиком. Обувь его имела чисто символическое значение, как затканные паутиной хоругви в церквах. Одет он был в рубашку и черные рваные брюки, а в руках нес чемоданчик, точно пассажир пригородного поезда. Он тоже почти достиг состояния вневременности, хотя время оставило на нем свои рубцы — рваная обувь напоминала о другом прошлом, а черты лица выражали надежду на будущее и страх перед ним.
Старуха с углями остановилась между двумя хижинами и наблюдала за незнакомцем. Он приближался к деревенской площади с опущенными глазами, пригнув плечи, будто боясь привлечь чье-то внимание. Старик пошел ему навстречу, взял руку путника и поцеловал ее.
— У вас найдется гамак переночевать?
— Эх, отец! За гамаком надо вам идти в город. Здесь спят на чем придется.
— Ну, ладно. Что-нибудь, чтобы прилечь. А немного выпить у вас не найдется?
— Только кофе, отец. У нас нет ничего другого.
— А немного поесть?
— И еды у нас нет.
— Ну, не важно.
Из хижины вышел мальчик и смотрел на него. Смотрели все. Это напоминало бой быков: животное уже измоталось, и люди ждут, когда оно сделает следующее движение. Сердца их не были жестокими — они смотрели на небывалое зрелище: участь, худшую, чем их собственная. Он захромал к хижине. Внутри мрак окутывал все, что выше колен: на полу не было огня, а лишь медленно догорали угли. Жилище наполовину было завалено связками; в его сухих листьях шуршали крысы. На земляной кровати лежала соломенная циновка; два ящика заменяли стол. Путник лег, а старик притворил дверь.
— Здесь безопасно?
— Мальчик будет сторожить. Он знает.
— Вы что, меня ждали?
— Нет, отец, но уже пять лет, как мы не видели священника… Когда-то это должно было произойти.
Он забылся тяжелым сном, а старик сел на пол, пытаясь раздуть огонь. Кто-то постучал в дверь. Священник вскочил.
— Все в порядке, отец, — сказал старик. — Просто вам принесли кофе.
Он поднес ему серый кофе, дымившийся в жестяной банке, но у священника уже не было сил пить. Он лежал на боку совершенно неподвижно; из маиса за ним следили крысы.
— Вчера здесь были солдаты, — сказал старик. Он подул на огонь; поднялся дым и наполнил хижину. Священник закашлялся, и крыса быстро, как тень от руки, юркнула в маис. — Отец, у нас мальчик не крещен. Последний священник, который у нас был, хотел два песо, а у меня было только одно. Теперь осталось только пятьдесят сентаво.
— Завтра… — проговорил священник, изнемогая.
— Отец, а вы утром отслужите обедню?
— Да-да…
— А исповедь, отец? Вы примете наши исповеди?
— Да, но сначала я должен поспать.
Он повернулся на спину и закрыл глаза, чтобы защитить их от дыма.
— У нас нет денег заплатить вам. Другой священник, падре Хосе…
— Тогда дайте мне какую-нибудь одежду, — оборвал он старика.
— Но у нас есть только то, что на себе.
— Возьмите мою в обмен.