Люди, от века ничего не запиравшие, убирали хлеб под замок или всюду носили его с собой: если мало осталось в Ленинграде таких, кто не таскал – в большей или меньшей степени – съестного у соседей и близких, то, ручаюсь, не было ни одного человека, который никого не заподозрил в том, что его обкрадывают. В одной своей юношеской драме Клейст назвал подозрение душевной проказой – Ленинград в эту жестокую зиму был сплошной колонией прокаженных. Старая и длительная дружба, давнишнее знакомство с человеком, в нравственных качествах которого вы были уверены – ничто не спасало от подозрения в том, что ты украл. Рвались и рушились старые, казалось бы, такие прочные отношения, приносившие когда-то мир и радость: в страшной борьбе за жизнь каждый почувствовал себя одним и одиноким: рядом стояли враги, гибель которых была лишним шансом на собственную жизнь и победу»46.
Однако многих людей поддерживала глубокая вера, самоотверженная любовь и забота близких друг о друге, а также спасал напряженный труд. Жители Ленинграда старались продолжать работу на предприятиях, в институтах и академических учреждениях, спасали культурные ценности, писали стихи и выступали по радио, как О.Ф. Берггольц, рисовали, устраивали художественные выставки, писали музыку, старались спасти жизни, как ленинградские медики. С первых дней войны художники, как и все ленинградцы, принимали участие в строительстве оборонительных сооружений, заготавливали лес, проходили военное обучение в командах противовоздушной обороны. Многие ушли на фронт или в народное ополчение. В конце июня 1941 года большую группу живописцев военное командование призвало к работам по маскировке военных объектов, прежде всего аэродромов. Маскировали памятники архитектуры, укрывали произведения монументальной скульптуры. Художники помогали при срочной упаковке сокровищ Эрмитажа и Русского музея для эвакуации. Вместе с работами по обороне города художники работали и творчески. Значительную часть созданных в блокаду работ составляли рисунки, носившие документальный характер. В военные годы А.П. Остроумова-Лебедева создала цикл гравюр с изображением блокадного Ленинграда, издала почтовые открытки со своими пейзажами, оформила пригласительные билеты на премьеру Ленинградской симфонии Дмитрия Шостаковича: «Сделала альбом литографий видов Ленинграда. Раскрасила их. Провозилась с ними все светлое время». «Какой чудесный наш русский народ! – писала она. – Живя в осажденном городе, я оценила его: мужественный стойкий, жизнеспособный народ. А наша молодежь! Наши храбрые женщины! Я поражалась девушкам, которые остались в городе. Ведь надо признать, что наибольшие тяготы осажденного города легли на их плечи. Где какое случалось несчастье – рушился ли дом во время бомбежки, завалило ли бомбоубежище, вспыхнул ли пожар, через несколько минут приезжали бригады женщин с ломами, кирками и, не теряя лишнего мгновения, начинали очень опасную работу – расчистку обвалившихся стен и извлечение погребенных людей из-под обломков. … Я всем существом своим, умом, душой и сердцем сознаю, что нам сдавать Ленинград нельзя. Погибнуть, но не сдаваться!»47
Поход за водой на Неву становился настоящим подвигом. В громадных очередях простаивали часами. М.Е. Сергеенко записывала: «Человеческое, оказывается, наведено очень тонким слоем на человеке. Когда этот лак сходит, то в соответствии с изменением самого существа происходят и изменения в языке. В Ленинграде зимой 1941 / 42 г(ода) не разговаривали, а лаяли; не ели, а жрали; не умирали, а дохли; не жили, а выживали, не останавливаясь перед тем, чтобы перервать для этого глотку соседу. …В зиму 1941 / 42 года жители Ленинграда держали экзамен на человеческое достоинство и экзаменовались у голода. Экзаменатор оказался беспощаден, а ученики оказались плохо подготовлены. … Я не буду говорить о людоедстве и поедании трупов. Сама я видела тела людей, из которых были вырезаны или вырублены большие куски; слышала рассказы о разрытых могилах, человеческих телах, разделанных, как туши, об изготовлении и продаже кушаний из человеческого мяса. В моей академически-интеллигентной среде, о которой я только и буду говорить, не ели трупов и не убивали людей на котлеты, но сдвиги, произошедшие в эти страшные месяцы в душах тех, кто принадлежал к этой среде, были, вероятно, отнюдь не меньше, чем то ужасное душевное помутнение, которое превращает добропорядочного, тихого и не злого растяпу в хитрого и хищного людоеда»48.
46
Три судьбы: Воспоминания, рассказы, письма о Н.А. Соболевой, М.Е. Сергеенко и О.Н.Вышеславцевой. Мария Ефимовна Сергеенко. М., 2008.
48
Три судьбы: Воспоминания, рассказы, письма о Н.А. Соболевой, М.Е. Сергеенко и О.Н.Вышеславцевой. Мария Ефимовна Сергеенко. М., 2008.