— Вовсе нет. Только… только мне хочется побыть одной. Ты сиди. Я пойду спать.
Она встала и положила руку ему на плечо.
— Очень сегодня жарко. Лег бы ты лучше у себя в гардеробной. Спокойной ночи.
Она ушла. Он слышал, как она заперла дверь в спальню.
Наутро она была бледна: как видно, провела бессонную ночь. В ней не чувствовалось озлобленности, говорила она обычным тоном, но с усилием, точно заставляла себя поддерживать разговор с малознакомым человеком. Они никогда не ссорились, но сейчас Гаю казалось, что так говорить она могла бы после размолвки, если бы и примирение не смыло обиду. Его смущало выражение ее глаз — он читал в них необъяснимый страх. Сразу после обеда она сказала:
— Мне нездоровится. Пойду лягу.
— Бедняжка ты моя! — воскликнул он.
— Это не страшно. Через два-три дня пройдет.
— Я попозже зайду к тебе проститься.
— Нет, не нужно. Я постараюсь поскорее заснуть.
— Ну так поцелуй меня сейчас.
Она покраснела. Минуту словно колебалась, потом, глядя в сторону, наклонилась к нему. Он обнял ее и потянулся к ее губам, но она отвернулась, и поцелуй пришелся в щеку. Она быстро ушла, и он опять услышал, как в двери спальни тихонько повернулся ключ.
Он тяжело опустился в кресло. Попробовал читать, но слух его ловил каждый звук, доносившийся из спальни. Она сказала, что сейчас же ляжет, но никакого движения не было слышно. Почему-то эта тишина действовала ему на нервы. Он заслонил рукой лампу и увидел под ее дверью полоску света; значит, у себя она не погасила. Что она там делает? Он отложил книгу. Его бы не удивило, если б она рассердилась, устроила ему сцену или если бы плакала: с этим он как-нибудь сладил бы, но ее спокойствие пугало. И что это за страх он так явственно прочел в ее взгляде? Он снова перебрал в памяти все, что сказал ей накануне. Нет, никаких других слов он для этого не мог найти. Думай не думай, а суть в том, что он поступил, как поступали все, и что поставил точку задолго до того, как познакомился с Дорис. Конечно, теперь-то ясно, что он свалял дурака, но задним умом все мы крепки. Он прижал руку к сердцу — как болит, даже странно. «Вот это, наверное, люди и ощущают, когда говорят, что у них сердце разрывается, — подумал он.
И сколько же так может продолжаться?
Постучаться к ней, что ли, сказать, что им необходимо поговорить? Выяснить все раз и навсегда. Не может она не понять.». Но тишина отпугивала его. Ни звука! Лучше, пожалуй, оставить ее в покое. Конечно, для нее это был удар. Надо дать ей время прийти в себя. Она же знает, как преданно он любит ее. Терпение, только терпение, может, она еще не разобралась в своих чувствах; нужно дать ей время; нужно запастись терпением.
Утром он спросил, лучше ли она спала эту ночь.
— Да, гораздо лучше.
— А на меня очень сердишься? — спросил он жалобно.
Она поглядела на него ясными, честными глазами.
— Нисколько не сержусь.
— До чего же я рад. Я поступил как негодяй. Я понимаю, тебе это показалось ужасным. Но ты прости меня. Я так настрадался.
— Простила. Я даже не осуждаю тебя.
Он робко, виновато улыбнулся, глаза у него были как у побитой собаки.
— Плохо мне было целых две ночи спать одному.
Она чуть побледнела и отвернулась.
— Я велела вынести кровать, из-за нее в комнате было не провернуться. А вместо нее велела поставить походную койку.
— Дорис, милая, ты о чем?
Теперь она смотрела ему прямо в лицо.
— Я больше не буду жить с тобой, как жена.
— Никогда?
Она покачала головой. Он смотрел на нее растерянно. Может, он ослышался? Сердце тяжело заколотилось.
— А обо мне ты не подумала, Дорис?
— А ты обо мне подумал, когда решился привезти меня сюда при таких обстоятельствах?
— Но ты же говоришь, что не осуждаешь меня.
— Так оно и есть. Но то — совсем другое дело. Я не могу.
— Но как же нам тогда жить дальше?
Она опустила глаза, словно что-то обдумывая.
— Вчера, когда ты хотел поцеловать меня в губы, я… мне стало тошно.
— Дорис!
Она вдруг обратила на него взгляд, холодный и враждебный.
— Эта постель, на которой я спала, — та самая, где она рожала своих детей? — Он залился краской. — Гадость какая. Как ты мог? — Она стиснула руки, ее тонкие беспокойные пальцы извивались, как белые змейки. Но она овладела собой. — Решение мое принято. Я не хочу тебя обижать, но есть вещи, которых ты не в праве от меня требовать. Я все обдумала. Только об этом и думала с тех пор, как ты мне сказал, день и ночь, до полного изнеможения. Сперва я хотела тут же уехать. Катер ведь должен быть дня через три.
— А моя любовь ничего для тебя не значит?
— О, я знаю, что ты меня любишь. И я отказалась от этой мысли. Надо нам еще попробовать, и тебе, и мне. Я так тебя любила, Гай. — Голос ее дрогнул, но она не заплакала. — Я не хочу поступать безрассудно. Видит бог, я не хочу быть бессердечной. Ты можешь еще подождать, Гай?
— Я не совсем тебя понимаю.
— Просто оставь меня в покое. Меня собственные чувства пугают.
Значит, он не ошибся. Ей страшно.
— Какие чувства?
— Не спрашивай. Я не хочу говорить ничего, что могло бы сделать тебе больно. Может, я еще с этим справлюсь. Право же, мне этого очень хочется. Я постараюсь, обещаю тебе. Постараюсь. Дай мне полгода. Я для тебя что угодно сделаю, только не это. — Она умоляюще подняла руку.
— Мы ведь и так можем жить мирно и дружно. Если ты меня действительно любишь, потерпи.
Он глубоко вздохнул.
— Хорошо. Принуждать тебя я, конечно, не стану. Пусть будет так, как ты сказала.
Он еще посидел на месте, словно разом постарел, словно ему трудно было двигаться. Потом встал.
— Пойду работать. — Взял шлем и исчез за дверью.
Прошел месяц. Женщины умеют скрывать свои чувства лучше, чем мужчины, и заезжему гостю даже в голову бы не пришло, что Дорис чем-то озабочена. А Гай был явно сам не свой: его круглая физиономия осунулась, взгляд был голодный, загнанный. Он неотступно следил за Дорис. Она была словно бы весела, подтрунивала над ним, как бывало прежде; они играли в теннис, болтали о всяких пустяках. Но ясно было, что она всего лишь играет роль, и наконец, не в силах больше сдерживаться, он опять завел речь о своих отношениях с малайкой.
— Полно, Гай, стоит ли к этому возвращаться, — отмахнулась она. — Все, что можно было сказать на эту тему, мы уже сказали. Я ведь тебя не осуждаю.
— Так зачем ты меня наказываешь?
— Бедный мальчик, я совсем не хочу тебя наказывать. Я не виновата, что… — Она пожала плечами. — С человеческой природой не поспоришь.
— Не понимаю.
— И не пытайся.
Слова ее прозвучали бы жестоко, не смягчи она их милой дружеской улыбкой. Каждый вечер, уходя к себе спать, она склонялась над Гаем и легонько целовала его в щеку. Едва заметное прикосновение губ — точно бабочка на лету задела.
Прошел еще месяц и еще, и вдруг оказалось, что миновали все шесть месяцев, еще недавно казавшихся бесконечными. Гай спрашивал себя, помнит она или забыла. Теперь он с напряженным вниманием отмечал каждое ее слово, каждый взгляд, каждый жест. Она оставалась загадкой. Она просила дать ей полгода на размышление. Что ж, он дал ей полгода.
Каботажный катер зашел в устье реки, доставил почту и проследовал дальше. Гай прилежно готовил доклады и письма, которые катер должен был забрать на обратном пути. Прошло три дня. Был вторник, а на рассвете в четверг лодка отбудет вниз по реке, чтобы захватить его на стоянке. Последнее время они мало разговаривали, разве что за столом, при слугах, и в этот день, как всегда, после обеда углубились в чтение. Но когда бой убрал со стола и ушел на ночь к себе, Дорис отложила книгу.
— Гай, мне надо тебе что-то сказать, — начала она вполголоса.
Сердце вдруг толкнулось о ребра, он почувствовал, как кровь отхлынула от лица.
— Что ты, милый, не пугайся, не так это страшно, — засмеялась она. Но голос ее чуть дрожал.
— Ну?
— У меня к тебе просьба.