Эммет подумал было рассказать Луизе только это: как он лег спать, когда мать уже была мертва. Раньше его часто тянуло с кем-нибудь поделиться, освободиться от бремени неприятной тайны. Но он верил, что его последнее спасение — раздробить собственный образ, будто секреты обтягивают его, словно кожа. Эммет боялся, что, содрав эту кожу, совсем потеряет себя.
— Эй, эй, — сказала Луиза, яростно размахивая в воздухе красным носовым платком, — ты где? Мы же договорились. Не забывай сигналить. Возвращайся.
6
Эммет вздрогнул. Луиза улыбнулась и уронила платок ему на колени. Ее рука на миг замерла на его штанине.
Эммет слегка отстранился.
— Прости, я забылся.
— Кроме шуток. Ты меня напугал. Я думала, ты прямо у меня на глазах отлетел на планету Маргарет.
— Ну вот, уже вернулся. Устал, — сказал Эммет и потер глаза. — А что дальше будет? Долго это их собрание длится? Никто не сказал, что мне тут делать. То, что сейчас? Сидеть сиднем в палате?
— Большое спасибо. Не бойся, это они еще разгоняются. Они будут тебя тестировать. Будешь видеться с аналитиком каждые несколько дней. По вечерам в понедельник — семейная терапия. Вот это натуральная жуть. Это когда наши родители приходят поторчать тут, среди нас.
— У меня только брат есть. Но он на такое не пойдет. Он очень скрытный.
— Даже если ты соврешь и скажешь, что ты сирота, они заставят тебя привести друга. От этого не уйдешь. Им это очень нравится. Так что тебе придется позвать кого-нибудь и придумать безумную историю. Насочиняй чего-нибудь ужасного, чтобы самому нескучно было. Типа, как мать запирала тебя в туалете и одевала в девчачьи платья до первого класса. Или за деньги заставляла тебя встречаться с бизнесменами. Что угодно, лишь бы вызвать у них сочувствие.
— Когда я был маленьким, — сказал Эммет, — лежа в кровати, может в детской кроватке, я любил вытягивать нитки из штор, которые висели над подушкой, и их сосать. Мою мать это выводило из себя. Увещевания на меня не действовали. Я помню, как она влетала в комнату с дикими глазами, как у старухи, и потрясала большой открытой булавкой. Она махала острием возле моих глаз и рычала: «В следующий раз я пришпилю тебя булавкой к этим шторам!» Она этого, конечно, не сделала, но я хорошо помню острый кончик булавки, так близко, что он троился перед глазами. Я верил, что она может меня убить, хотя тогда еще не знал, что значит «смерть». Мне казалось, она не шутит, и я очень боялся.
— Да, неплохо. Но чтобы успех был гарантирован, историю нужно продумать. Соври, что она так и сделала. Опиши, что чувствовал, когда тебя пришпиливали к шторе, как булавки проникали под кожу.
— Штора была из зеленого кримплена.
— Вот-вот, так держать. Может, зеленая и кровавые пятнышки? А мать оставила тебя в таком виде на целый день, не кормила и не меняла подгузники? О, они от подобных историй торчат, поверь мне.
— А ты когда-нибудь говоришь им правду?
— Никогда. Для меня это дело чести. Они считают, что все про меня знают, а мне нравится, как они хватаются за мое вранье и заставляют меня смотреть правде в глаза. Нужно уметь противостоять прошлому, как они говорят. Только это вовсе не мое прошлое. Просто выдуманная история, которую врачи записывают в мою карту и передают друг другу, из больницы в больницу, как будто знают все мои секреты. Но ничего они не знают. Правда, я сама себе этим навредила. Они не выпускают меня отсюда ни на день. Не разрешают ходить в кегельбан или еще куда. Придется, наверное, слегка отпустить вожжи. Они боятся, что, как только выпустят меня из виду, я рвану к первой попавшейся лампочке и начну ее грызть.
Луиза потянулась и погладила живот.
— Кстати о еде, ты не голоден? Подозреваю, что пора обедать. О, если ты еще не видел это коллективное насыщение, считай, что ты не знаешь жизни!
Эммет ничего не ел с тех пор, как приехал. Он так отвык от вида пищи, что не мог представить перед собой тарелку. Чтобы себя проверить, он вообразил самое отвратительное блюдо: сырой гамбургер в соусе с какими-то кусочками и расплывшейся радугой жира. Эммет мысленно приблизил лицо к тарелке и втянул носом запах. Лизнул. Почувствовал, что отвращение к еде чуть ослабело. Подумал, что сливки на вкус, наверное, как обычный клей.
— Я в последнее время почти не ел, — сказал он.
— Кто бы, конечно, говорил, — сказала Луиза, отклеивая шорты от бедер, — но пара фунтов жира бы тебе не помешала. Знаешь, я никогда не видела такого худого человека, как ты, чтобы он при этом был жив. У тебя кожа на лице полупрозрачная. В этом, конечно, что-то есть: напоминает лица на старинных портретах, но знаешь, это все равно ненормально.