Эмили многозначительно посмотрела на Эммета, присев на подлокотник его кресла. Они оба научились пережидать вспышки Луизиного гнева. Все трое сидели у окна, будто люди, долго спокойно путешествующие на машине, что медленно покрывает милю за милей.
— Забавно: дни проходят, а мы и забываем, что так давно не были на солнце, — наконец сказала Эмили. — Но я не возражаю. Мне нравится искусственный воздух или что тут у них. И дым. — Она засмеялась, выдувая кольца, подрагивающие над их головами, как паутина.
— Раньше я постоянно сгорала на солнце. — Луиза их простила. Она подставила лицо лампе. — Мне все было мало. Ко мне даже загар не липнет. Просто сгораю, и все, но мне наплевать. Мне так нравилось, когда в страшную жару с моря начинал дуть ветер и когда кожа раскалялась к концу дня. Я могла бы так вечно делать.
— Кто хорошо такое помнит? — спросила Эмили. — Я вот, кажется, чем дольше здесь живу, тем терпеливее становлюсь. И я даже не знаю, верю ли в чудо, которое случится, если ждать достаточно долго. Я не уверена, что хочу этого. Странно: вот так и еще десять лет пройдет, время течет себе, не успеешь оглянуться, как прождал целую вечность.
— Может, тебе и придется, — заметила Луиза. — Это место называется Нигде.
— Наверное, — раздраженно сказала Эмили. — Но ты забываешь. Я им деньги плачу. Я сама хотела здесь оказаться.
— А я нет, — сказала Луиза. — И столько времени потеряла! Ради чего? Меня защищать не нужно. Мне нужно делать отсюда ноги, понимаете? Я хочу всю ночь гулять. Доставать почту из ящика собственным ключиком и читать письма, лежа в постели. Хочу ужин приготовить. Хочу вообще забыться и прожить день, понимаете? Обычный скучный день: схожу в магазин, отнесу вещи в прачечную, может, телик посмотрю, ничего особенного. Съем пирожное. То, что люди обычно делают. Хочу поцеловать кого-нибудь утром на прощание. Хочу, чтобы у меня была работа, понимаете? Хочу прийти на службу и чтобы кто-нибудь сказал: «Ты что-то усталая, Луиза». Или: «Хорошенькое платье, Луиза». И если эти люди мне понравятся, я приглашу их на обед, а если нет, пройду мимо. Все, что угодно, только не это — не это. В смысле, одно дело отпуск, но это… — Она покосилась на Эмили и Эммета с таким же отвращением, с каким смотрела обычно на оранжевые диваны и клетчатые клеенчатые скатерти в комнате отдыха. — Вот дерьмо. Если надо меня упечь, я лучше убью президента или типа того, а потом сгнию в обычной тюрьме. Хочу в реальную жизнь! Ну, ребята, неужели вы никогда об этом не думали? А сейчас? Может, вместе сходим на волю. Вроде побега из тюрьмы.
Эмили и Эммет придвинулись друг к другу и переглянулись. Так смотрят люди, которые предчувствуют, что у них сейчас попросят денег.
— На улицу? Только не я. Хватит с меня улицы, — сказала Эмили.
— А ты? — Луиза повернулась к Эммету.
Эммет никогда не заходил дальше мечтаний о том, как выходит на улицу и ступает на порог новой квартиры, а между этими картинками — ничего. Особенно трудно было представить шаг за медную вращающуюся дверь больницы. Он не мог постичь, каково это, когда в нескольких шагах позади идет другой человек.
Однажды в Сан-Франциско Эммет с бабушкой спустились к морской гавани, чтобы посмотреть Алкатрас, виднеющийся на острове в миле от берега. С берега Эммет видел каждое окно, так близко они, казалось, были. В тот же день они ехали домой в фургоне, и, когда сгустились сумерки, огни города осветили стены тюрьмы. Эммет представил себе узников в камерах и город, который мучил их близостью другой жизни, такой недосягаемо далекой. Как эти люди, должно быть, мечтали сбежать, зная, что, выломав решетки, они окажутся в пустоте и останутся там, пока не переплывут за несколько часов черные, кишащие акулами воды. На такое решались немногие, чаще заключенные поддавались рутине, она затягивала их, как обычная жизнь.
Во время экскурсии гид рассказал им про узников, которые настолько привыкали к жизни за решеткой, что на свободе паниковали. Непривычная жизнь за воротами жестоко их ранила, и они совершали какое-нибудь мелкое преступление: разбивали окно, воровали кошелек, пинали прохожих, — лишь бы снова попасть в тюрьму. Гид считал этих людей невменяемыми, но Эммет уже тогда понимал их страх. Воображая себе, как он выйдет на свободу из больницы, Эммет думал, что давно забыл, как жить. В той, другой жизни ему с трудом давались простейшие вещи. А теперь он и вовсе не мог представить, как пойдет в магазин, на работу, снимет деньги со счета, запросто, как другие. Он не знал, как теперь освободиться от самого себя, того, кем он стал.