— И на все твои вопросы я тебе отвечу, потому что на каждый твой вопрос у меня есть ответ, на каждое возражение — объяснение…
Молчи, Джанни, молчи, не смей открывать рот.
— Послушайте, у меня возникла неплохая идея. Почему бы вам самому не задать все эти вопросы? Спрашивайте и сами же отвечайте. Я думаю, так будет лучше.
Теперь самое время уйти. Прекрасная реплика, чтобы покончить все разом: надо только сказать “до свидания", положить на стол салфетку и просто уйти. Вот и все…
Но я этого не делаю, и за то время, которое я трачу на то, чтобы этого не сделать, я с беспощадной ясностью понимаю, что я этого не сделаю никогда, ибо здесь, вероятно, я натолкнулся на какой-то ранее мне неизвестный внутренний ограничитель, а именно: если некий тип начинает городить околесицу по поводу моего отца, и я решаю не обращать на него внимания и в течение некоторого времени успешно с этим справляюсь, но потом перестаю справляться и произношу резкие, оскорбительные слова, которые должны поставить его на место, а мне дать возможность с достоинством удалиться, так вот я его, увы, не ставлю на место, а сижу как пришпиленный и выгляжу совершенно по-идиотски. Такое о себе надо знать.
А он? Он, готов побиться об заклад, в восторге, который скрывает, бедняжка, за видом простодушного изумления — все это, я уверен, спектакль, чистой воды лицемерие, вылитый лейтенант Коломбо,[35] выступающий с речью.
— Ладно, как хочешь, — ухмыляется он. Еще бы, ему это на руку: вот сейчас игра начинается по-настоящему …
— Тогда, — говорит, — первый вопрос: как твой отец сумел превратиться в итальянца?
Делает вид, что попал в затруднительное положение, на лице выражение типа: “надо же, в какой переплет я попал”, но на самом деле он совершенно в своей тарелке; похоже, что он только тем и занимался в жизни, что отвечал на собственные вопросы.
— Твой отец стал капитаном Маурицио Орзаном в 1945 году, как только кончилась война. С января 1943, после поражения под Чертково,[36] в лагерях военнопленных скопились тысячи итальянцев, и советская разведка смогла собрать детальную информацию обо всех итальянских офицерах, оказавшихся в плену. Этот Орзан оказался самым подходящим: подразделение, в котором он служил, было чуть ли не полностью уничтожено, мать его умерла, не женат, братьев и сестер нет, но самое главное, что жил он в Пуле, в Истрии, которая, как тебе известно, по итогам войны вошла в состав Югославии — следовательно, он не мог бы вернуться домой.
Прикатила Roller Betty с креветками, очищенными, значит, полуфабрикат; он замолкает, но явно продолжает чувствовать себя хозяином положения, кажется, что всего лишь нажал на кнопку “пауза”: должно быть, он относится к той категории людей, самой опасной, которые никогда не теряют нить разговора. Девушка сначала ставит тарелку перед ним, потом — передо мной, блюдо с овощами устраивает на углу стола и исчезает.
— Ты понял? — говорит он, ухватывая креветку пальцами. — Орзану некуда было возвращаться, ни друзей, ни родителей. Для твоего отца это было главное: главное, что когда он займет его место в Италии, возможности для разоблачения будут сведены к…
— Простите, что перебиваю. По-вашему, она плюнула?
— Ты о чем?
Наконец-то мне удается его сбить.
— Официантка плюнула мне в тарелку?
— С какой стати?
— Потому что я был с ней груб. Вы заметили, как она на меня смотрела, с какой ненавистью?
Он держит недоеденную креветку в руке.
— Помните Тиберия Мурджиа,[37] — продолжаю, — такой низенький, с усиками, который играл Ферриботта в “Неизвестных злоумышленниках”?[38] Он не был актером, работал официантом в ресторане “Король друзей” на улице Кроче, именно там его увидел Моничелли, и ему пришла мысль дать ему роль в фильме. После успеха “Неизвестных злоумышленников” Мурджиа бросил работать официантом, пошел в актеры и играл сицилийцев во всех комедиях в итальянском стиле — кстати, сам он был с Сардинии. Короче, знаете, как он отблагодарил Моничелли за то, что тот изменил его жизнь? Каким перлом мудрости он его одарил? “В ресторанах, — сказал он ему, — никогда не заказывай рубленое мясо и не ссорься с официантом”. Вот что он ему сказал.
Я посмотрел на свою тарелку: пять крупных, разложенных кругом креветок, лист латука и долька лимона.
— Думаю, что плюнула, — говорю. — Я не стану их есть.
Он тем временем продолжает есть, глазом не моргнув, впрочем, с одной креветкой он уже успел покончить, лишь пожимает плечами, не желая тратить времени на обсуждение вопроса, — сколько плевков официантов мы проглотили за свою жизнь, — который, тем не менее, жизненно важен; однако я уверен, что он тоже задумался, хотя я-то говорил только о себе — нет, конечно, я зародил в его душе сомнение: “девушка, — думает, наверное, — могла плюнуть и в мою тарелку”.
— Простите, я вас перебил. Так что вы говорили? — Все-таки я достал тебя, приятель.
Вижу, он кивает, опускает глаза, как Стив МакКуин,[39] когда тот вынужден сдерживаться и терпеть. Чтобы поднять их, он должен пустить в ход свой павловский рефлекс — улыбку. Должно быть, продолжить свою историю стоит ему немалых усилий; он напоминает слона, пытающегося подняться на ноги.
— Этот капитан Орзан, — говорит он, наконец, — содержался в одном из сибирских лагерей, одном из самых страшных, откуда живыми не выходили. Однажды в этот лагерь прибыла группа НКВД из Москвы с приказом, подлежащим немедленному исполнению: перевести пленного Орзана в другой лагерь. Во главе группы был твой отец, который провел с Орзаном четыре дня, пока они ехали по Сибири. Нельзя сказать, что между ними завязалась дружба, но они познакомились, узнали друг друга, разговаривали, как два нормальных человека, которых столкнула друг с другом нечеловеческая трагедия; и когда твой отец положил начало своему заданию, выстрелив ему в висок, как-то утром, на заре, пока тот еще спал, он сделал то, что потом уже никогда не мог себе…
— Минутку, — перебиваю его. — Знаете, какой эпизод я больше всего люблю в кино? Какой эпизод мне кажется безупречным?
Он отрицательно качает головой, улыбается. В его взгляде читается маниакальная одержимость, но, полагаю, и мой не менее тверд.
— Это сцена из фильма “Овечий сыр”,[40] — продолжаю я, — когда Пазолини[41] показывает Орсона Уэллса,[42] читающего одно из его стихотворений из фильма “Мама Рома”.[43] У съемочной группы передышка, типичный итальянский “перерыв на обед”. Время — самое вялое, раскаленный воздух, поля с проплешинами вокруг киностудии “Чинечитта”, всюду люди из массовки, кто одет ангелом с трубой, кто — римским легионером в панцире, кто-то есть бутерброд, кто-то танцует твист. А Уэллс начинает читать стихи официанту, который приносит ему стакан с прохладительным напитком. По-моему, это самая прекрасная сцена во всем итальянском кино. Кстати, мало кто знает, что Орсон Уэллс читал по-итальянски, но потом его дублировали, и знаете, кто? Джорджо Бассани. Знаете, кто такой Джорджо Бассани?[44]
— Писатель?
— Точно. Я спросил, потому что сейчас его подзабыли, а писатель он большой. Короче, он дублирует Орсона Уэллса. И знаете что еще? Я помню это стихотворение наизусть. “Я сила прошлого” — клянусь, знаю от начала до конца “там и осталась моя любовь. Я рождаюсь из развалин, церквей, алтарей, из заброшенных деревень в Апеннинах, из предножья Альпийских гор, где жили когда-то братья мои…"
Мой голос крепнет, кое-кто уже оборачивается в мою сторону.
“… Брожу по Тусколане, как безумец, по Аппиевой дороге, как бродячий пес. Или смотрю на сумерки, на рассветы над Римом, над Чочарией, над миром, как на новое начало после конца света; смотрю, как анаграф, стоя на краю уже ушедшей эпохи."
36
Бои за Чертково — декабрь — январь 1943 г. Чертково — деревня (теперь город на границе России и Украины)
40
“Овечий сыр” — принадлежащий Пазолини эпизод фильма, снятого в 1963 г. четырьмя режиссерами (Росселини, Годар, Пазолини, Грегоретти).
41
Пьер Паоло Пазолини (1922–1975) — итальянский поэт и писатель, драматург и кинорежиссер.