— А могешь ты это сделать?
— Сичас не могу. Не готово.
Эполеты слушали внимательно, стараясь не пропустить ни слова из Акимовых объяснений. Потом один из них спросил:
— Чертежи есть?
— Нету.
— Врет, ваше благородие, были. На царском портрете были, сам видел, — вставил слово урядник.
— Нету, говорю!
— Сжег!
Эполеты нахмурились. Потом старший приказал:
— Арестовать.
Заметался Аким Ольха:
— Ваше благородие, за что же? Помилуйте, ваше благородие!.. Я ведь не вор какой-нибудь, ваше…
Акима и слушать не стали. Увезли в уезд под причитанья и стоны жены. А Пантелей Кишкодер разглагольствовал:
— Тут, православные, нечистое дело… Надо попа да водосвященье. Беспременно надо.
Увезли Акима, ни-весть за что упрятали в острог. А тут без него нагрянул поп, отслужил молебен, окропил святой водой Акимову хибарку и двор. Выволокли ребрастую машину в поле, обложили соломой и зажгли.
Так пропала Акимова машина.
После из уезда приезжали к его жене. Узнали, что сжег поп машину, потянули его к ответу. Но машину воскресить не умели. Аким же на все просьбы эполетчиков отмалчивался. За это три лишних года просидел в остроге.
Когда в революцию воротился домой, жену не застал в живых. Рассказывали ему, что ходил к ней урядник, что забеременела от него. А потом и руки на себя наложила: отравилась каким-то зельем.
Долго так сидел Аким, вспоминая прошлое. Только одно и радовало: покланялись-таки ему эполетчики уездные, попросили нарисовать чертеж. И так, и этак подъезжали, умасливали. Денег сулили триста рублей. Да не дурак Аким Ольха, не выдал своего секрета.
Зато теперь, когда воротился с гражданской войны, решил доделать машину. Самосильно трудился, про еду и про сон забывал. От деревенских дел вовсе отбился, на сходку ни ногой. Только и видели его, когда из лесу волочил он санки, груженные березняком, ольхой да осиной.
Бумаги Аким достал настоящей, чертеж разрисовал не карандашем, а чернилами, вывесил его на место божницы. А всех богов пожег в печке.
Как-то сунулся, было, поп Вавил к Акиму с молебном. Аким пустил. Поп прямехонько вперед, закрестился широкими рукавами, еще от порога затянув молитву. Разрастил голос и на самом громком месте осекся, — увидел чертеж вместо богов. Затопорщился на Акима:
— Богохульник!.. Богохульник!.. В самом деле с чортом спознался!..
— Ты не фыркай, — на попа Аким. — Пришел по добру, по добру и разговор веди. А не то об выходе попросим.
Вылетел от него поп и по всей деревне в этот день расславил, что у Акима план вместо богов повешен, что Аким, в самделе, продал душу чорту.
Пантелей Кишкодер живо компанию против Акима организовал. Зашагали к его избе большой толпой, — человек в тридцать. А Аким повернул у ворот какой-то винтик… Загудела, завыла, затряслась изба!.. Шарахнулись мужики прочь. А Аким вслед им хохотом раскатился.
С тех пор обегали мужики его избу и боялись Акима. Не трогали.
Аким Ольха делал свое дело молча и неторопливо. Наконец, доделал до главного. И вот сегодня ночью решился…
Оторвался от дум и воспоминаний. Оделся, как мог, теплее. Нахлобучил на голову шапку, упрятал в нее уши и вышел в плачущую ночь.
За полночь поугомонилась погода. Поопал ветер, попричесала космы ночь. И неожиданно выглянула желтая луна, разодрав тучи.
Пантелею Кишкодеру не лежится на печке. Целую неделю мозгует насчет сена. У Пантелея напополам с Силантием пустошь у деревни откуплена. Вот и мерекает, каким порядком перевести сено. Всю неделю непогодь, за деревню носа не высунуть. А тут кила ныть перестала. Стало-быть, погода на измен пошла. Ухватить время, а то через неделю — другую оттепель начнет, испортит дорогу и на весну без сена оставит.