— Легче ли тебѣ, Паня? — спрашиваетъ она.
— Легко! — говоритъ онъ, глядя на нее блестящими глазами. — Богиня опять приходила ко мнѣ… Давно она не приходила!..
Мать заплакала.
— Не плачь! слышишь, богиня опять приходила ко мнѣ. «Не плачь, — сказала она, — я съ тобою! И матери скажи, чтобы она не плакала: я съ тобою! Я прокляла твою бабку, она одна будетъ, — я ее прокляла. А тебѣ приготовила елку, и матери твоей приготовила елку, — а ее я прокляла». Слышишь ли ты? — крикнулъ онъ могучимъ и яснымъ голосомъ, вскакивая съ кровати, и, вытянувшись во весь ростъ, протянулъ руки, сверкая глазами. — «Я ее прокляла, и будетъ она проклята!..»
Мать подбѣжала къ нему и, какъ малаго ребенка, взяла его на руки и уложила въ постель.
— Успокойся, Паня! — говорила она. — Успокойся! спи, голубчикъ мой, дитя мое, тебѣ легче будетъ, ненаглядной мой, милый! Спи, твоя мама съ тобою, не отойдетъ она отъ тебя…
А Паня и точно уснулъ, тихо уснулъ, навѣкъ уснулъ! И когда пробился въ окно утренній, бѣловатый свѣтъ, то лицо Пани было такое прекрасное, спокойное, улыбающееся, чистое, точно и для него насталъ Новый годъ, съ новою жизнью. Не вѣрила мать, что этотъ красавецъ съ густыми кудрями уже не человѣкъ, но ея сынъ, а мертвое тѣло, кусокъ земли… Богато хоронила его барыня, много пѣвчихъ, монаховъ и священниковъ пригласила она на отпѣваніе. Раздала денегъ на поминовеніе его души, памятникъ мраморный поставила надъ его могилой, лампаду неугасимую затеплила, а мать купила вѣнокъ изъ цвѣтовъ и положила на краю сыновней могилы; не было у нея денегъ для другого украшенія этой могилы…
— Что же вы здѣсь, что ли, остаться хотите? — спросила барыня, когда прошелъ двадцатый день. — Пора и домой ѣхать.
— Да я и собираюсь ѣхать, — отвѣтила невѣстка:- мнѣ мои родители вчера на дорогу прислали, я попутчиковъ жду.
— И со мной можете доѣхать, въ тарантасѣ за двоихъ мѣста хватитъ.
— Намъ не по пути. Я въ Москву ѣду, къ своимъ, — отвѣтила невѣстка.
— Вотъ глупости! Имъ и самимъ плохо жить. Что вамъ нужду-то терпѣть? Можете жить со мною.
— Мнѣ не хочется стѣснять васъ…
— Что за стѣсненіе!
— Нѣтъ, вамъ спокойнѣе быть одной.
— Ну, вотъ еще выдумали, обѣимъ мѣста будетъ! — сказала барыня; она привыкла къ невѣсткѣ, хоть та и была слабая и неумѣлая.
— Нѣтъ, я уже рѣшилась. Вы привыкли жить однѣ, вамъ надо жить однѣмъ.
— Ну, какъ хотите, была бы честь предложена! Проживу и одна, — молвила барыня, и странное дѣло! — ей какъ-то непріятно было выговорить это слово: «проживу и одна!» Всю дорогу думала она: «да развѣ я одна живу? Вонъ у меня и Глашка живетъ, и Матюшка живетъ, и Оля, да мало ли кто у меня живетъ, такъ что же это я говорю, что я одна живу?..»
И все-таки ей казалось, что она одна живетъ, даже сердилась она на себя, точно пророчество неразумнаго внука совершилось надъ ней и помутило ея умъ сильный.
Пошли дни за днями. Барыня принялась попрежнему хозяйничать, попрежнему холсты считать, оброки сбирать, больныхъ лѣчить, молебны служить, почетомъ пользоваться, и говорили про нее во всемъ городишкѣ: «добродѣтельная, счастливая женщина!» Только послѣ смерти внука старая барыня не любила оставаться безъ людей, и хоть странницу какую-нибудь, а ужъ позоветъ въ себѣ ночевать и толкуетъ съ нею до тѣхъ поръ, пока у самой глаза не отяжелѣютъ, пока сонъ не склонитъ, а чуть проснется — и будить гостью, чтобы слышать человѣческій голосъ, чтобы чувствовать, что около нея есть люди…
— Тяжело жить одной, — говорила она иногда.
— Э, матушка, — отвѣчали ей:- да когда же это вы однѣ-то остаетесь? всегда у васъ кто-нибудь есть, домъ вашъ — чаша полная, находить въ немъ пріютъ и званый, и незваный. Когда же вы однѣ-то остаетесь?
— А все же… — вздумаетъ возразить барыня и, махнувъ рукою, умолкнетъ, потому что и въ самомъ дѣлѣ: когда же она одна остается?..