...Я приехала в Петербург перед Пасхой. Я ужаснулась, когда увидела больного — не могла даже скрыть моей грусти и слез при его родных, с которыми он меня познакомил. Заметив впечатление, которое он на меня произвел, он сказал мне тихонько с грустною улыбкою: не правда ли, как я похож на жениха?..
[...] Дома я неутешно плакала о нем — сравнивала его крепкого, здорового, сознательного с таким исхудавшим, жалким, почти уничтоженным. Посещая его, я часто у него встречала его лицейских товарищей, о которых он в Сибири говорил, после и с которыми был в постоянных дружеских отношениях. Употребляя их влияние в своем Маремьянстве на пользу других — один из самых близких его лицейских приятелей рассказал мне, что кроме болезни его ужасно мучит участь детей его. Родные его сестры: вдова, мать взрослого семейства и девицы, уже немолодые, все... просили даже его не говорить с ними о его детях... Ясно было, что печаль, как червь, точила его...
...Я задумала расспросить главного врача о состоянии больного как посторонняя ему. Зазвав его к себе под предлогом самого ничтожного нездоровья, я стала его допрашивать.— Он сказал мне: много у него болезней. Ему можно бы еще помочь, но нравственные силы сильно упали — даже лекарства не действуют — вот этот упадок душевных сил может убить его. Надо бы какое-нибудь сильное обстоятельство, которое бы его расшевелило, подняло, тогда и лекарство подействует и можно скоро помочь. У меня явилась внезапная самоотверженная решимость, успокоившая мою душу.— Я пригласила к себе лицейского приятеля[227] моего суженого и говорю: — Вы мне объявили причину затаенного горя Пущина, а доктор его сказал мне, что для восстановления его надо, чтобы что-нибудь сильно подействовало, обстоятельство переменило его печальное настроение, а потому скажите ему, что, несмотря на его болезнь, я согласна быть матерью его детей и выйти за него немедленно замуж, чтобы быть по обстоятельствам или сиделкою при больном, или сестрою его, или женою, но уже доверим вашу дружбу. Вы знаете, какой он хлопотун. Возьмите на себя устроить нашу свадьбу. Я желаю, чтобы никто из родных не знал, покуда не совершится. Вас прошу быть моим шафером, приищите другого — хорошо, чтобы где-нибудь на железной дороге. Сегодня же скажите ему — чем скорее заменить печаль его радостию, тем лучше — и будьте так добры — сказать вечером, какое это сделает на него впечатление.
Он так обрадовался, так был тронут, что родные не знали, чему приписать его внезапную веселость. Он начал быстро поправляться и готовиться к отъезду. Я тут уехала в Москву — с своей стороны готовиться.
Лицейский товарищ сообщил другому женатому их товарищу, одному князю, имевшему имение близь Николаевской железной дороги, и они вместе придумали, чтобы избавить больного от всяких хлопот, и волнений, все предварительно устроить — князь при родных Пущина пригласит его к себе по перепутью, так что родные не были удивлены, что он тут поедет и прогостит там день- другой. Мне дали знать в Москву телеграммой — я приехала вечером на означенную станцию, где ожидал меня экипаж князя, который даже от жены своей скрыл нашу тайну.
Я помню эту ночь, с каким чувством — само предание — мчалась я по неизвестной дороге в неизвестное место на неизвестную мне судьбу к полуживому или полумертвому жениху моему, но с решимостью принять от руки Господней все, что благородно...»
Пущин и Наталья Дмитриевна обвенчались 22 мая 1857 года в имении Высокое бывшего лицеиста Д. А. Эристова. Вскоре супруги уехали в Москву, а затем в Марьино. Вся декабристская семья с радостью встретила известие о браке Пущина с Натальей Дмитриевной. Г. С. Батеньков откликнулся немедленно: «С моей стороны не ждите анализа: я просто рад».
Оболенский писал Пущину, узнав о его женитьбе: «Часто думаем о тебе... и о полноте того земного счастья, которое должно прийти на твою долю от твоего союза с Натальей Дмитриевной».
Самый старый декабрист В. И. Штейнгель отечески благословлял друзей: «Да благословит вас сам господь бог постоянным неиссякаемым источником взаимной любви и дружбы — до конца. У меня вертится крепко мысль побывать в Москве и у вас в Марьине; хочется поцаловать ручку вашей супруги, потому что на том свете уж, вероятно, не цалуют».
Отныне Марьино стало вдвойне притягательно для всего декабристского круга. Воспитанница декабриста М. И. Муравьева-Апостола пишет о своем посещении Марьина: «Наконец, мы в Марьине... Нам здесь так удобно и спокойно, без всякого этикета, совершенно как дома. Иначе и не может быть у доброй Натальи Дмитриевны».