Шереметева, как охотник за душами, стремится во всех посеять семена дружбы, доброжелательства и всеобщей связи друг с другом. Не выпускает из виду она и тех, что уже живут давно в Сибири. Ее постоянный корреспондент — Наталья Дмитриевна Фонвизина. После смерти сына, родившегося в Сибири, Фонвизина была душевно потеряна, предавалась отчаянию. Шереметева немедленно на это отзывается призывом к стоицизму: она признается, что у нее «преглупое сердце, которое только и умеет любить да горевать», и видит именно в этом свое умение сближаться с людьми — «ети оба чувства сближают нас со всеми, а паче с людьми, испытавшими всю тяжесть горести». Это письмо — не христианская проповедь, взывающая к смирению, а поддержка и призыв к душевному героизму. Как нельзя лучше, оно доказывает вдохновляющее влияние Надежды Николаевны на жен декабристов и до их отъезда и уже в многолетней сибирской ссылке. «Я подосадовала на тебя и за тебя,— пишет Шереметева Фонвизиной 21 марта 1832 года,— что иногда в письмах твоих к другим является нетерпение, которое ни к чему доброму не приведет, и нередко мне припоминают прошедшее времячко, когда ты отправлялась туда, в каких прекрасных расположениях была, с каким терпением готовилась все перенести, многие слова твои мне припоминаются, с удовольствием их повторяла — а впоследствии видя тому противные признания, что больно. Понимаю, что иногда бывает тяжко, претяжко». Далее Надежда Николаевна совсем простым языком, без православной терминологии, но выразительно и образно, хотя старомодным и даже корявым слогом утешает несчастную Фонвизину, что «средством к успокоению сердца, объятаво горестью, которое только тогда и может иметь некое облегчение, когда человек среди печали может хранить внутреннюю тишину». И эта внутренняя тишина «способствует к перенесению всево на свете встречающево»[192].
Надежда Николаевна — добровольный духовник всех нуждающихся в утешении, помощи. Но где источник таких огромных внутренних сил? Подобно мощному генератору, она излучает огромное душевное тепло.
Возможно, сила ее состоит в том, что она не ропщет па зло, ее окружающее, не пытается с ним бороться, иногда даже как бы не замечает его. В се письмах нет злословия и сплетен, дурных людей она будто не видит. Мир ее писем — это мир замечательных людей, людей Братства Добра. Свои обиды, если они и были, она в письмах не описывает. Ее самоотверженность вдохновенна, как храбрость на войне. И ссыльные декабристы, и дети, и внуки, и все хорошие люди, которые помогают друг другу,— для нее будто огромная семья, где она Матушка, как ее называл Якушкин. И как в хорошей семье ей радостны заботы и хлопоты, чтобы всем в ней было хорошо. Сибирскую семью декабристов она каждый день и час соединяет с огромной семьей хороших людей, оставшихся в России, которые любят и помнят ссыльных. Шереметева не устает твердить всем о назначении каждого делать добро друг другу. Однако ее органическая способность проходить сквозь зло, как проходят сквозь стекло луч света, не означала всепрощения. Пламенная душа Надежды Николаевны признавала только законы справедливости как законы высшей гармонии, и законы эти осуществляло ее любящее и пылкое сердце. «У меня сердце всегда впереди меня бежит»[193], - призналась она в одном из писем к Гоголю.
Что есть правда и что такое справедливость? Как трудно их найти каждому. Правда была в том, что участник противоправительственного заговора женился на ее дочери — совсем девочке. По справедливость, жившая в сердце Шереметевой, никогда не позволила ей упрекнуть Якушкина, и справедливость эта была рождена любовью к нему. В ней странным образом такие женские качества, как любовь, верность, сочувствие, обретали общественно значимые черты. Слово было для нее важным делом, но она понимала и огромное значение важности мысли. Во всяком случае, ее советы о настоятельном поиске «внутренней тишины» как целительном лекарстве были вызваны именно этим.