Остановил страх безумия, этой деградации человека, унижения его духа и плоти. «Но остановиться значило — стремиться к норме, к душевному выздоровлению. И этому помогли друзья. Засветились маленькие огоньки, как огни восковых свечей на вербное воскресенье. Заговорили немые стены Шлиссельбурга — завязались сношения с товарищами. Они дали ласку, давали любовь, и таяла от них ледяная кора Шлиссельбурга». Товарищи Фигнер по крепости Ипполит Мышкин и Михаил Грачевский умерли как герои: они решили выйти на суд, чтобы разоблачить страшные тайны Шлиссельбурга — голод, холод, побои заключенных. Мышкин дал пощечину смотрителю тюрьмы и был расстрелян, без суда. Грачевский ударил тюремного врача, был заперт бессрочно в карцер, но суда над собой, как он хотел, не дождался и сжег себя, облившись керосином из лампы.
После самосожжения Грачевского за недосмотр был уволен смотритель Соколов. «Его бессердечие, злость и садизм были удивительны даже для тюремщика — он любил свое дело — гнусное ремесло бездушного палача».
Сохранить себя в этих условиях — значило вести борьбу. Борьбу за прогулки, за книги...
В 1889 году, по предложению Фигнер, после того как были отняты книги, привезенные заключенными, узники Шлиссельбурга объявили голодовку. Однако никто не мог довести голодовку до конца, кроме Фигнер. «Мартынов, человек здоровый и сильный, не выдержал с самого начала и уже на третий день стал есть. Я в своей строгости прекратила с ним всякие отношения»,— писала Фигнер в своих мемуарах. Наконец, Фигнер осталась одна и была бесконечно разочарована тем, что у ее товарищей-революционеров не хватило сил и воли довести протест до конца: сильные люди и должны быть сильными. И, однако, они говорили — и не сделали. Это было жгучее разочарование и переполняло ее необузданным гневом: «Казалось, я ненавижу всех. У меня оставались в жизни только они, эти товарищи, и эти товарищи, изменившие себе, теперь являлись для меня чужими. Я верила в их стойкость, в их непреклонную волю и теперь видела перед собой не сплоченный коллектив, который я себе представляла, а распыленных личностей, слабых, не стойких, могущих отступать, как отступают обыкновенные люди». Фигнер перестала голодать только после того, как двое товарищей заявили, что покончат с собой, если она умрет от голода. Но и в стенах чудовищной тюрьмы были человеческие отношения.
Навсегда прощаясь перед заключением в крепость с матерью, Вера получила от нее образок «Нечаянные радости». «Нечаянной радостью» Шлиссельбурга стала для Веры Фигнер дружба с Людмилой Волкенштейн: они были в крепости единственными женщинами. Когда узникам впервые разрешили дать бумагу, Вера стала писать стихи. Спустя много лет она описала эту радость иметь перед собой белый бумажный листик: «Обыкновенно люди не ценят ни здоровья, ни света, пока не лишаются их; не ценят и бумагу, которая в обыкновенной жизни всегда под рукой».
В свои именины Вера получила однажды стихотворное послание от Германа Лопатина:
Каждый год умирали товарищи. Лишь в 1901 году в Шлиссельбурге появился новый заключенный — студент Карпович, который стрелял в министра народного просвещения Боголенова, отдававшего студентов за университетские беспорядки в солдаты. Из его рассказов народовольцы поняли, что в России близка революция.
13 января 1903 года Фигнер объявили, что «государь император, внемля мольбам матери... высочайше повелел заменить каторгу без срока двадцатилетней». Срок ее кончался 28 сентября 1904 года. Первым чувством, охватившим Веру, было негодование: почему мать нарушила свое обещание не просить царя о пощаде для дочери? Через три дня пришло скорбное и объясняющее все письмо матери, где она прощалась: уже два раза ей делали операцию (рака — приписали сестры), три месяца она не встает с постели.
Теперь для Веры Фигнер время превратилось в пытку ожидания — застанет ли она мать в живых? Екатерина Христофоровна Фигнер скончалась 15 сентября, а 28 сентября ее дочь Вера навсегда покинула Шлиссельбург, ее перевезли в Петропавловскую крепость, где она увиделась после 20-летней разлуки с родными.
10 октября 1904 года поздно вечером ее брат Николай Николаевич написал письмо своей возлюбленной, вскоре ставшей его второй женой: «Несмотря на распухшее горло, я в час поехал с братом и сестрами в Петропавловскую крепость... Я увидел впервые после двадцати шести лет мою сестру, не описать того, что я чувствовал. Все время меня душили слезы... Свидание длилось три часа, и чем более я говорил с Верой, тем более она становилась передо мной под каким-то недосягаемым ореолом — чуть не святой женщиной. Сколько самой нежной ласки во взгляде и разговоре. Никакого озлобления. Свежий, деятельный ум и взгляд... Одним словом, я был прямо и очарован и поражен! Рядом с радостью видеть всех нас — полна грусти, что не все товарищи прощены и выпущены! Не может только слышать, чтобы произносили слова «мамаша»,— сейчас же начинает плакать»[289].
Это же свидание описала потом и сама Вера: «Сидели полные, солидные дамы, матери семейств, изведавшие десятилетия житейских перипетий. Мои сестры, которых я знала и помнила нежными, молодыми девушками. И стояла я, как в романе Диккенса, стояла безумная старуха в лохмотьях подвенечного платья, остановившая много лет назад часы на цифре XII, в тот день, когда в условленный для обряда час она узнала, что вероломно обманута — жених не явится. Моя жизнь остановилась 20 лет тому назад, и я жила в безумной иллюзии, что часы жизни все показывают полдень».
Через две недели после выхода из Шлиссельбурга Фигнер отправили в ссылку. Из-за войны с Японией местом ее была выбрана не Сибирь, а Архангельская губерния.
Вера Фигнер вступила в свою третью жизнь. И эта третья жизнь была не менее бурная, чем первая, и не менее внутренне напряженная, чем вторая. Все в ней приходилось отыскивать и строить заново, ведь жизнь вокруг ушла бесконечно далеко. Вера вышла из крепости уже в XX веке. Но у Фигнер хватило силы и мужества осознать свое прошлое и найти себя — ее энергия, целеустремленность и революционная одержимость были по-прежнему с ней.
В 1906 году брат выхлопотал Вере заграничный паспорт. Она посещает Францию, Италию, Германию, Швейцарию. Там Вера приступает к важнейшему периоду своей жизни — созданию воспоминаний о революционной борьбе.
Поиски цели жизни в молодости сменились затем накалом острой борьбы, чтобы уступить место нечеловеческому терпению в заточении, когда забвение призывалось как спасение. «То, что не было забыто, было забито силой воли». И вот теперь обратный процесс: Фигнер стремится все воскресить в памяти, чтобы запечатлеть живыми своих товарищей по тюрьмам, по борьбе, по крепости. Вера Фигнер становится историком собственного прошлого, своих друзей.
Вскоре после Октябрьской революции Фигнер пришлось пережить немало личных потерь: в 1918 году скончался ее любимый брат Николай, следом за ним — младшая сестра Ольга. Почти одновременно умирают в 1920 году сестра Лидия и ее муж Стахевич. Однако Вера стойко переносит эти удары. Ее спасает работа. Она трудится над воспоминаниями, печатает свои статьи о революционном прошлом в журналах «Каторга и ссылка», «Былое» и других. Наконец, выходит собрание ее сочинений в семи томах. Фигнер — член Союза писателей. Ее приветствует Горький. Близкие называют ее «историческая тетушка».
Вера Николаевна Фигнер скончалась 15 июня 1942 года в разгар Великой Отечественной войны в возрасте 90 лет, и урна с ее прахом похоронена на Новодевичьем кладбище.
Жизнь этой героической женщины протянулась сквозь царствования четырех императоров — Николая I, Александра II, Александра III, Николая II, при ней совершилось падение трона Романовых, Октябрьская революция. Четверть века прожила она при Советской власти.
Мало кому судьба посылает увидеть «концы начал», если вспомнить выражение Герцена. Фигнер выпала эта удача.