Хрущенко лукаво улыбнулся и принялся выпытывать у меня подробности моей теории, которую я описал ему в общих чертах. Он сделал несколько иронических замечаний и наконец согласился, но по его словам я понял, что этот поступок мне дорого обойдется.
Предметом моих трудов была «теория радиоцеллюлозы[18]», получившая известность после того, как о ней написал профессор Хрущенко. Но написанное Хрущенко — вовсе не моя теория. Его изложение прервано на середине и настолько сумбурно, что в нем потерялась моя главная мысль: бесплатное получение неисчислимо больших объемов солнечной энергии! Статья Хрущенко описывала только начало длинной серии проделанных мною опытов. Я распределил их на много лет вперед и собирался посвятить им всю свою жизнь. Судьба распорядилась иначе…
Рассказываю дальше. Я получил возможность работать, не оглядываясь по сторонам — и работал так, как только может работать молодой, энергичный человек, горящий святым огнем великого дела. Каждую свободную минуту я посвящал своим экспериментам и ежедневно, пусть ненамного, продвигался вперед. Я чувствовал себя безгранично счастливым, особенно после того, как в течение нескольких месяцев мне удалось завершить первую серию опытов. Я начал готовить к печати первую статью.
В те дни Хрущенко снова переменился и вдруг сделался со мной сладким, как патока. Сперва я вел себя очень осторожно, но природное добродушие победило, и я забыл, что мне следует его опасаться. Профессор не раз расспрашивал меня о моей работе. Конечно же, я рассказывал ему больше, чем следовало бы, а Хрущенко выслушивал и уходил с очень довольным видом.
Однажды я обнаружил в лаборатории настоящий разгром. Кто-то залез в ящик моего стола, где я держал заметки о своих исследованиях, вытащил их и так перемешал, что я несколько часов приводил их в порядок. Но я ничего не подозревал. Я распорядился поставить на ящик замок понадежней и на этом успокоился.
Через некоторое время я на несколько дней уехал из Киева. Когда вернулся и зашел в лабораторию, застыл как вкопанный: мой стол был сломан, дно ящика выбито, а от рукописей остались только два листка… Я тут же созвал всех служителей и узнал, что за время моего отсутствия в комнату никто, кроме профессора, войти не мог, так как ключ от моего помещения хранился у него в кабинете. Я пошел к Хрущенко и рассказал ему о своей беде. Профессор принял меня довольно холодно и осведомился, почему я обращаюсь к нему с подобным вопросом.
Я сильно смутился и ответил, что хотел только поделиться с ним своим горем, ведь до сих пор он с большим интересом относился к моей работе — и получил язвительный ответ, что мое несчастье его ничуть не беспокоит.
Я вышел из кабинета Хрущенко с твердым убеждением, что уважаемый профессор приложил руку к этому делу.
Беда придавила меня. Вся моя работа пропала впустую. Я вложил в нее столько труда, столько усилий, что теперь не мог заставить себя повторить все заново.
Прошло немало времени, прежде чем я оправился от этого удара и вновь приступил к работе.
Хрущенко ходил нахмуренный и мрачный, как туча. Однажды он застал меня за работой в лаборатории и принялся разоряться: как я посмел делать что-либо без его ведома? Я пробовал объяснить, что лишь продолжаю начатое ранее, но никакие оправдания не помогали. Профессор ругался и твердил, что я порчу оборудование, а после не отваживаюсь показывать людям свою никчемную работу и потому устраиваю какую-то трагикомедию с бандитским нападением…
Упреки профессора задели меня за живое. Я хотел было ответить ему, как подобает, но сейчас же напомнил себе, что у меня больная жена, а сам я так разбит, что не сумею найти другого занятия — хоть и понимаю, что это было бы для меня единственным выходом. И потому я снова проглотил тяжкую обиду.
Покорность вновь сослужила мне хорошую службу. Профессор опять подобрел, а спустя какое-то время даже раз и другой зазвал меня в гости. Позже я стал бывать у него почти ежедневно.
Не стану описывать компанию, в которой я каждый вечер вращался. Это были в основном старые холостяки (профессор надеялся подцепить среди них мужа для своей неказистой дочери). У меня не могло быть ничего общего с этими людьми. Одни играли в карты, другие развлекали мадмуазель Эвелину, а я крутился между ними, не находя себе места. Этим-то и пользовался профессор: как правило, он ловил меня где-нибудь в уголке и весь вечер хвалился своими великими научными достижениями.