Роздвянский сошел с трибуны. В зале воцарилась тишина — свидетельство недовольства и разочарования слушателей. Все ожидали чего-то другого. Противники Роздвянского точили зубы, готовясь к дискуссии с ним, — но он преподнес им такую неожиданность, как предложение назначить комиссию, которую он — очевидно — также обяжет хранить тайну. Комиссия может прислушаться к его доводам, выступить с соответствующим ходатайством, и игра будет проиграна.
Посетители на галерее, являвшиеся на чинные академические заседания лишь изредка и в ожидании какой-либо сенсации, также были разочарованы. Докладчик изложил всего-навсего несколько сухих фактов, отчасти общеизвестных, отчасти не представлявших никакого интереса для широкой публики.
Только маленький кружок друзей Роздвянского оценил всю весомость его краткого доклада; однако они составляли среди аудитории ничтожное меньшинство и потому молчали.
В зале была такая духота, что вентиляторы мало помогали.
Президент открыл дискуссию. Первым потребовал слова профессор химии Хрущенко, самый ярый враг Роздвянского. Переваливаясь на коротеньких, кривых ножках, он добрался до трибуны и, с немалым трудом неся пузатый живот, поднялся по ступенькам. Его отталкивающее лицо поросло седовато-рыжей бородкой, лысая голова отражала солнечные лучи. Маленькими, чрезвычайно подвижными глазками профессор несколько раз обвел аудиторию и, удостоверившись, что симпатии разочарованных рефератом слушателей на его стороне, торопливо заговорил писклявым голосом, полным яда и злобы:
— Какое счастье, что в греческом алфавите всего 24 буквы и последняя из них — омега! Иначе нам пришлось бы еще не раз выслушивать здесь подобные мудреные рефераты о все новых лучах! Из уст многоуважаемого референта, — тут он с иронической улыбкой чуть поклонился в сторону Роздвянского, — в течение нескольких минут прозвучали все греческие буквы от сигмы до омеги, и мы необыкновенно благодарны, что он дошел наконец до конца алфавита. Но может — не дай Бог — в нем пробудится вдобавок преклонение перед иудаизмом и он, по примеру некоторых математиков, возьмет на вооружение еврейские буквы, начав новую серию открытий «лучами алеф[15]?»
В зале раздались смешки. Хрущенко, довольный своей остротой, продолжал:
— Господа, вы меня не первый день знаете. Я в науке пуд соли съел. Вспомните, как десять лет назад я высказал мнение, что за исключением «лучей каппа» в радиоактивной материи не может быть каких-либо других составляющих. Вспомните также, что крупнейшие ученые, как местные, так и зарубежные, согласились с моими выводами. У меня сердце болит, когда я слышу с этой высокой трибуны научную ересь наподобие россказней о «сигма-лучах» и «омега-лучах». Должен ли я это терпеть, будучи уверен, что подобные доклады наносят вред доброму имени нашей академии, позорят ее перед всем научным миром?
С болью и страданием в голосе, укоризненно покачивая головой, профессор затянул:
— Уважаемая Академия не раз потакала таким — позвольте воспользоваться резким определением — богохульным идеям и поддерживала псевдонаучные эксперименты разных лиц… И каковы последствия? Последствия таковы, что господин Роздвянский смеется над нами и хочет весь мир перевернуть с ног на голову! Он хочет опровергнуть все прежние научные теории и снискать себе большую славу, чем все члены академии, вместе взятые! Мы все, товарищ, уважаем и ценим вас как умелого авиатора и несравненного директора нашего главного авиационного завода, но в радиоактивности вы не разбираетесь. К тому же, выше чрезвычайное недоверие к нам^ Неужели мы, члены академии, не заслуживаем того, чтобы вы хотя бы вкратце изложили нам суть ваших открытий? А если вас, господин Роздвянский, смущает посторонняя публика, почему вы не потребовали закрытого заседания? Не знаю, как коллеги это расценивают, но лично я чувствую себя оскорбленным. По указанным причинам я убедительно прошу уважаемую академию не допустить всемирного посрамления себя и всей нашей науки и вношу предложение отвергнуть притязания господина референта.
— А вам, товарищ Роздвянский, — проговорил он, уже сходя с трибуны, — я искренне советую: бросьте ваши лучезарные фантазии и держитесь своей работы, которая делает вам честь. Стройте самолеты, летите себе на северный полюс — а по мне, хоть на Луну — и ограничьтесь этим. Когда вы будете в годах и выйдете на покой, вы вспомните слова вашего профессора и поймете, что он не был таким уж беспросветным глупцом, каким вы его считали.