Я намеревался промолчать, особенно сегодня, но вижу, что это невозможно. Итак, я прилюдно заявляю, что…
— Господин президент! Господин президент! — во весь голос закричал Хрущенко. — Лишите его права голоса! Он меня презирает! Он ищет скандала! Он позорит нашу академию!
Поднялся крик. В общем шуме президент несколько раз неслышно призвал аудиторию к порядку, а затем лишил Роздвянского права голоса и в сопровождении секретарей покинул зал заседаний.
— Итак, я прилюдно заявляю, — громовым голосом, покрывая все крики, повторил Роздвянский, — что создателем теории «радиоцеллюлозы» является не профессор Хрущенко, а его ассистент, мой покойный друг Кружляк!
— Ложь! Ложь! — с пеной на губах кричал Хрущенко.
— Профессор Хрущенко — виновник его смерти!
— Ложь! — заверещал Хрущенко. — Не верьте ему! Не слушайте его! Это недостойная ложь!
— Кружляк пал жертвой интриги профессора Хрущенко! Теорию «радиоцеллюлозы» разработал Кружляк! Профессор присвоил авторство открытия. А затем, чтобы обезопасить себя, Хрущенко ложно обвинил Кружляка в хищении золота из государственного золотого запаса и довел несчастного до самоубийства! Я располагаю всеми доказательствами!
Произнеся эти слова, он сошел с трибуны и быстро вышел из зала.
Неведомо когда и как очутился в саду — поблизости от своего завода, далеко за городом. Было уже, вероятно, за полдень. Он выбрал уютное местечко и подставил ветру лицо. Ветер развевал его волосы и понемногу приводил в чувство.
Почти оправившись, Роздвянский зашагал к заводу.
II
На заводе и дома
Рабочая обстановка завода и дружный стук машин вернули ему уверенность в себе. Здесь он оживал, здесь были его сторонники; он чувствовал, что все они — инженеры, администраторы и рабочие — были искренне ему преданы и готовы стать на его защиту. Ведь он — их лучший друг, он знает радости и горести каждого. Он не раз оказывал им услуги, заступался за них перед кураторами завода и выторговывал для своих людей лучшие условия работы.
Завод был его детищем; он подвел фундамент под это исполинское здание, начертил его подробные планы, а сегодня организовывал и распределял работу, задавал направление деятельности, и все, выходившее с завода, несло на себе печать его духа. Все, начиная с чертежей каждого самолета и заканчивая пробными полетами готовых аппаратов, проходило через его руки, на его глазах рождалось и росло. Он и «Первый государственный авиационный завод» — эти понятия были неразделимы.
Но тщеславная заносчивость была Роздвянскому чужда, и он охотно делился славой со своими работниками.
— Не будь их здесь, — говорил он знакомым, — не было бы ничего. Перед вами появляется только инженер, изобретатель, конструктор, — но вы не видите той черной работы, которая лежит между замыслом и его окончательным воплощением. Вы даже не представляете, что это значит: иметь прекрасный, удачно подобранный, исполнительный заводской персонал. Это словно хорошо сыгранный оркестр. Каждый из музыкантов делает свое, досконально изученное и привычное дело, но все они стараются угадать невысказанные мысли дирижера, все так и живут желанием их воплотить. Таковы и мои товарищи, мои сотрудники. Все они понимают, что самый невзрачный, ничем не примечательный труд — например, отделка какого-нибудь металлического колесика, — является звеном большой работы, которую выполняет завод, и в конечном счете станет виден, как мы слышим игру целого оркестра. Каждый из сотрудников — тоже творец, и очень часто они — даже простые рабочие — приходят ко мне со своими проектами и улучшениями. Вот почему я называю их своими товарищами и с радостью разделяю с ними все похвалы в свой адрес.
И действительно, Роздвянский, по примеру Эдисона, допустил всех работников к участию в доходах завода. Тем не менее, завод приносил владельцу, то есть государству, громадную прибыль.
Роздвянский пересек обширный заводской двор и просторные машинные цеха. Повсюду кипела работа, всюду на него с уважением смотрели благодарные сотрудники. Знакомая картина помогла ему восстановить внутреннее равновесие, которое он ненадолго утратил на заседании.
Он вошел в кабинет и велел пригласить своего заместителя, главного инженера Павла Покотенко.
— Друг мой, — сказал, крепко сжимая его руку. — Вы уже, вероятно, слышали о моем приключении в академии.
— Слышал, директор, и должен выразить вам искреннюю признательность за то, что в таких тяжелых условиях вы не побоялись выступить в защиту оболганного Кружляка. Я знал его и глубоко сожалею о его разбитой жизни, хоть мне и неизвестны все подробности трагедии. Ни минуты не сомневался, что он ни в чем не виноват.