И вот я прихожу к нему в КПЗ. А он вообше ни черта не соображает: что происходит, где он, как сюда попал? А тут еще самурай в военной форме приперся и гавкает не по-нашему…
Это великая песня, друзья мои. «Интернационал» отдыхает. На подобном «допросе» хочется встать по стойке смирно и молча сглатывать слезы. Слезы боли, ярости и стыда за нашу неистребимую Советскую Родину в одном флаконе. Помните, у Михалкова такая поэма была — про пионера Мишу Королькова, который попал в плен к японцам и не выдал Военной Тайны? «Весь, как сморщенная слива, и на все на свете зол, сам полковник Мурасива составляет протокол»… Так вот, я вас уверяю: сам Миша Корольков плюнул бы этому морячку в его пьяную рожу и утопил в бухте Золотой Рог, спасая страну от позора. Ибо морячок этот наложил в штаны, и в извилине его билась одна только мысль: «Ой, братаны, что хотите скажу, только заберите меня отсюда!!»
А мне его — вот такого — переводить. И с японской «кичи» вытаскивать, да как можно скорее. Потому что судно завтра во Владивосток уходит, и если он тут застрянет, его придется обратно на самолете отправлять. А это — непредвиденные расходы, очередные документы, включая новый «shore-pass» для схода на берег, а также объяснения с Иммиграцией, Губернаторством, Мэрией, Начальником порта, местной Службой безопасности — ну, в общем, тотальный геморрой для всего нашего огромного порта…
Или, скажем, как-то утром вызывают меня в полицию. Дескать, взяли троицу русских, нужен ваш переводчик. Приезжаю — сидят. Помятые, побитые, в синяках каких-то: может, друг друга мочалили, а может, и полиция приложилась дубинками, — не важно, да и не жалко уже как-то, честное слово.
Что случилось, спрашиваю. Оказывается, в два часа ночи эти трое придурков проникли в зал ожидания морвокзала. Вообще-то зал ожидания открыт круглосуточно. Чтобы иногородние пассажиры, приехав на поезде вечером, могли дождаться утреннего парохода. Вот тебе кофе, пожалуйста, вот телевизор. Холодно — обогреватель включи… Ага, раскинул тут мозгами сметливый русский морячок — и давай действовать. Обогреватель, который на нашем керосине не работает, — в мешок (здоровые такие мешки для мусора с собой прихватили). Телевизор, который на наших волнах не показывает, — в мешок. Сто двадцать восемь банок кофе — чуть не консервным ножом автомат этот бедный вскрыли — туда же. Да всю эту добычу на родное судно и понесли. Ночью, втроем, навьючив аж два велосипеда.
А по всему порту скрытые камеры стоят. К нашим-то давно уже привыкли! Само собой, взяли с поличным. И поутру — знакомая до ломоты в висках народная русская песня: «Дык эта… Деньрожденье у Колюни, дык вот мы и тово…» Дальнейшие «допросы» излишни.
Отпускали таких. Всегда отпускали — если не сразу, то через сутки-двое. Что с них возьмешь? Штрафы впаяют не им — хозяевам. Покрытие издержек, компенсации — кто-то же должен за все это платить… Сперва заплатит наш порт — это ж мы за судно в ответе! — а потом будем всем отделом выковыривать эти деньги из пароходств России. Месяца три такой штраф ползет, а то и полгода. Иногда не доползает. Иногда его вычитают из зарплаты этих придурков. Иногда их там увольняют, но это совсем уж редко. Скорее всего, те же отморозки приедут снова — к нам или в другие японские порты, на том же судне или на другом. Живуч русский гопник. Все ему как с гуся вода…
В общем, всякое бывало. Порт — это же отдельная планета, такой огромный живой организм. Со своими циклами, рождениями и смертями. Чем я там только не занимался! И роды документировал, и гробы на родину отправлял, и на операциях без наркоза присутствовал, и гонконгских шлюх-нелегалок с поличным арестовывал, и на пару со священником у койки парализованного дежурил ночами без сна (вдруг очнется, последнюю волю успеет сказать)… А еще, помню, переводил человеку диагноз о том, что у него рак мозга и что ему жить от силы полгода осталось. На всю жизнь запомнил эти глаза.