— Идут. — И сильно кинул о землю, еще и каблуком ударил, растоптал.
Все облегченно вздохнули. Вопросов не задавали. Витязь Небесного Кролика знает что делает. Уничтожил колдовскую дрянь, разрушил плохие чары. И ладно. Только Гильда недоумевала. Но и она ничего не спрашивала. Знала, ее лорд такое ответит, что пуще прежнего неясно будет. Умеет он словами такого туману напустить, что и заблукать немудрено.
Присутствие в Бурдинхердовой вольнице тамплиера встревожило людей. Было ясно, что запросто так не стали бы монахи укрывать грозного разбойничьего атамана. Просто так, своего бы человека не послали. Тому должны были быть причины, и причины серьезные. Это настораживало. Угроза, хоронящаяся по ту сторону Черновод реки, тихо, незаметно вползала в королевство Нодд.
— Поеду к лорду Троквельскому. — Сказал Сигмонд. Надо разобраться на месте что там и к чему.
Глава 7. Друид.
Теплую нежность весны внезапно сменил зной спелого лета. Полевая трава пожелтела, пожухла и сохло хрустела под ногами путников. Наглые порывы ветра не приносили прохлады. Наоборот, тянуло словно из натопленной печи, только пыль в глаза пускал ветрина.
Ярилло-солнце склоняло пылающую щеку к краю окоема, но жгло еще яростнее, нещаднее. В зените же, бестолково, неуместно высвечивал полный месяц. Жгучие лучи дневного светила смешиваясь с пустоцветьем бесплодного блеска луны, теряли свои исконные живородные свойства. Оставался один жар, и в жару этом высвечивались выжженные пустоши да чахлые рощи березовых дерев, не доставляя ни радости ни услады всем на земле сущим.
Днем через небо прошмыгнули тучи. Но краем, осторонь. Там и грохотало и молниями цыкало, может что и пролилось. А на дорогу путников редко упали дождинки, но высохли не прибив даже пыли.
Гильда сетовала — жарища, мол, бескормица. Без того в этом краю разоренном и обезлюдевшем, никакой путевой снедью не разживешься, а теперь хоть вовсе зубы на полку. Засуха все грибы сгубила, харчиться нечем. Лукавила Гильда. Не такова тороватая сенешалева дочь, чтоб на дальнюю дорогу не заготовить муки, мяса вяленого, сала топлено и других продуктов, что летней погоды не боятся, не портятся. И заготовила в добрых мерах — мешками да бочонками, но против нутра ей наблюдать, как помалу скудеют запасы. Вон, ранее куль с мукой был неподъемен, а нынче — одною левой. Исхарчимся, а путь не близок, земля скудна и нет в ней изобилия.
— Ну нет в земле, в реке найдем. — Успокаивал Сигмонд. — Когда грибов мало, рыбы много, клюет хорошо.
Как раз и подъехали к переправе через обмелевшую речку. Хоть и раннее время на ночлег останавливаться, да утомились все по солнцепеку тащиться, пыль глотать, уморила жарища.
— Ладно, — соглашается Сигмонд. — Привал. Спешить некуда, можем и отдохнуть. Пастораль. — Говорит.
Ну пастораль, так пастораль, витязю виднее. Но место и впрямь знатное. Вон за рекой луг, трава богатая, сочная да высокая, давно такой не видали. В самый раз коней попасти, овсов поберечь. Вода, опять таки, не опротивевшее, в бурдюке застоявшееся пойло, а чистая, прохладная, свежая. Рядом роща березовая, просторная да светлая, может и грибами богата. Возле рощи холм пологий, в том холме пещера. Да не страшная драконья, добрая какая-то. И тропинка от речки к ней ведет. Не звериной лапой, человеческой стопой проторенная.
Перешли в брод, коней, сбрую поснимавши, напоили вдоволь, свели пастись под деревья. Сами остановились в тени развесистого дуба. Малыш, узнав милое сердцу его дерево, засеменил на поиски желудей. Судя по довольному похрюкиванию труды его напрасны не оказались.
Люди же к плесу направились. Хорошо в прозрачной воде поплескаться на песчаной отмели, грязь да пот посмывать. Пока Ингрендсоны на мелководье барахтались, Сигмонд на стремнину зашел и поплыл против течения. Ноддовцы не сильны в водных забавах, мало кто не тонет, не боится довериться мокрой стихии. Которые и плавают, то по-собачьи, голову выставив, руками под себя загребая. А как плыл витязь, вот такого вовсе не видели. Понять не могли: дышет ли Сигмонд, лицо в воду опустив. Право, как рыба движется, только вода кругом него бурунится, ключем кипит, пенится. Стилл, тот хорошо кролем владел, и специально, чтобы попутать своих, с противоположной от них стороны вздох делал. Потом развернулся, приблизился к лагерю, нырнул, только пятки сверкнули, и был таков.
— Ну, утоп! — Заволновались на берегу. А витязь, невидимый за блеском воды, доплыл до мелководья и, толкнувшись о дно, выпрыгнул в столбе брызг на поверхность, словно какой-то речной дух, водяной злошутливый.
— Ох, ты! — Отшатнулись в суеверном страхе Ингрендсоны.
Вдоволь нарезвившись, вернулись в лагерь. Пока Гильда тщетно искала грибы, Сигмонд мужским промыслом занялся. Поковырялся в своем мешке, изыскал нитку прозрачную, удивительную, к ней крючок приладил. Срезал гибкую ветку орешника, от листвы и паветок очистил. На тонком конце фаску прорезал, привязал нитку. Потом из сухой щепки поплавок соорудил, вот и вышло удилище. Поковырял кончиком меча легкую под одним кустом, под другим, где солнце окончательно листовую землю не иссушило, и там червя не нашлось. Забился, видать, от зноя скрываясь, куда поглубже. Свернулся клубком, слизью обволокся и спит-дремлет себе, дождей дожидается. Пойди, разыщи его. Тогда витязь пенек трухлявый расковырял, насобирал жирных паршивых короедов.
Вышел на берег, не на пляж — к излучине, где берег повыше, где сразу глубина речная, где омут. По бережку деревья склонились, тень накрывает русло. В тень и забросил крючок с наживкой. Уютно там рыбе от дневной жары хорониться, уютно, да голодно. Обмелел поток, в межень теснота по руслу, пищи мало, вода берегов не подмывает, с лугов и полей не сносит кузнечиков и прочих насекомых, разной вкусной зелени, семян спелых. Вот и голодают речные созданья, осторожность позабывали. В чистой воде издалека свежий короед заметен, аппетитно шевелится. Позарилась на него глупая рыба. Дернулся поплавок, опять дернулся и пошел по воду. Подсек Сигмонд, ощутил живой вес на конце лески. Не велик трофей гладкобокая плотвичка, да с удочкой рыбачат не промысла для, ради утехи. Снял Сигмонд с крючка улов, на кукан посадил, еще одного короеда наживил, в глубь омута закинул. Этим разом полосатый окунь попался.
Покуда лорд благородной забавой занят, поспешила Гильда, грибов не сыскавши, к повозке. Достала, предусмотрительно в дорогу захваченный, невод с мотней, на вешки надетый, с поплавками сверху и тягарем снизу. Расправили его Ингрендсоны, в воду снесли. Младший, по над берегом мелководьем идет, средний, он самый длинный, зашел глубоко, по самую шею, перед братом впереди забредает. Старший с берега подправляет: — Топчей, топчей! Вишь, ослабло.
И впрямь ослабло. Занырнули поплавки, испуганная щука длинномордая, со страху метнулась, плеснула хвостом, перескочила тенета.
— Топчей, топчей! Уйдеть! Заводи! Ровней!
Уже, не уйдет. Средний брат к берегу край сети подтащил. Окружили рыбу, дется ей некуда, разве в мотню. То и надобно ловцам. Дружно на сухое тянут. И старший с ними вместе тянет, и Гильда тянет. Хороша добыча! Навариста уха будет. Да грешно, по такой погоде жаркой, не насушить рыбки впрок, про черный день. Опять в воду пошли.
Умаялись. Пора и отобедать.
Над лагерем, на корявом суку дуба тужился мохнатый ворон. Отблескивал в полуденных солнечных лучах иссиней чернотой взьерошеного оперения, млея от своей значимости, в сытости и тепле распелся громко, вдохновенно. Привелось ему как-то перед сном услыхать соловьиные трели и теперь, с ноги на ногу переминаясь, приседая вертел головой, щелкал клювом, кряхтел, скрипел, хрипел, каркал — рулады выводил. В гордости своей эпигонству пустому чуждый, творчески импровизировал, внося в импотентную безликость ночного солиста пафос истинно мужских хрипловатых обертонов, аранжировал в героике торжествующей аппассионаты. Ваял, если не в бронзе, то уж в железяке перержавелой.