— Ну с кроликом устроили. Теперь о демонах позаботится надо. — Сказал Сигмонд. Вынул из походной сумки боезапас Фартового, осторожно на алтаре разместил, укрыл свежими цветами и гирляндами. Одну динамитную шашку с запалом оставил. Спрятал в нарядной, багатоукрашенной корзинке, фитиль наружу вывел.
Справив всю работу, вернулись в Ингельдотову келью. По пути и вдовицу и первозванных и всю челядь от себя отослали. А что б не удивлялись, с какой такой радости первосвятейший, вопреки обычному, с близкими людьми трапезничать не сядет, вина не выпьет, то сослались на заботу великую. Едино постной пищи малую толику велели принесть и убираться всем вон. А они, мол де, с Сигмондом за всех до утра молиться будут.
Оставшись вдвоем сели подкрепиться. Ингельдот на схимническую снедь неуважительно поглядел, подмигнул Сигмонду и извлек из широкого рукава рясы большущий кус копченой буженины, из другого — колечко колбасы. Еще подмигнул, и из под полы извлек добрую флягу вина. От вина Сигмонд отказался, а скоромным не побрезговал, наминал за обе щеки, только, смеясь, вспоминая дядю Федю Заточку, называл почему-то бацыльным. Все запасенное первосвятейшим съели, а постную пищу, разве только слегка, так на закуску попользовали.
Пришедшие утром служки, видя как мало на столе тронуто, потрясенно руками развели. — Вот люди святые. — Подумали. — Все о нас, греховодных, в служении пребывают, мало, что всю ночь дух свой молитвами изостряли, так и плоть в таком суровом смирении держат.
А сигмонд с Ингельдотом покушав сытно, плотно, последние детали оговаривать принялись.
Как ранее договорились, самое простое, за закрытыми дверями храма, вдвоем, без свидетелей кролика спрятать, никак не годилось. Больно уж подозрительно гляделось, могло вызвать ненужные, вредные кривотолки да сплетни. Потому объявил Ингельдот на завтра великий праздник, по причине коего и служба будет особой. Сам первосвятейший с витязем Небесного Кролика таинства свершать станут. И до тех таинств не всякий причастится сподобится. Только первозванные — они ежели что и унюхают, того не разнесут, не с руки им, бестиям, лишку болтать. Будут старшие монахи, тупоголовые и невежественные, им в жизнь не укумекать. Из мирян только высокородные паломники — те, индюки надутые, за хвостом переда не различают, а так же старцы, святостью своею прославленные, они все равно ничего не рассмотрят, кроты слепые. Остальным же — младшим монахам, послушникам да паломникам, равно как и монастырским работникам, молиться на дворе надлежит.
Оговорили, кто где стоять будет, что и когда делать, Вроде все верно задумано, все предусмотрено, пора и спать ложиться. Вон, за окном сереет уже, скоро утро настанет. Днем великие дела предстоят. С тем соображением лег Сигмонд на лавку, руку под голову положил и заснул богатырским сном.
Ингельдоту не спалось. Тревожно ворочался на непривычно жесткой постели. Переживал. То мечталось, как хорошо все устроится, и всегда будет под руками волшебный Зверь-Кролик. Что не надо будет каждый день переживать — явится он или нет, не возникнет ли страшный демон, не разрушит обитель. То пугало — а вдруг не удастся задуманное. А вдруг подлог откроется. Тогда прощай сан первосвятейшего. Тогда беда!
Так ели задремал тревожным сном. Мучился кошмарами. Ан глядь, уже солнце вовсю светит, вставать пора. Руки дрожали у Ингельдота, ночные страхи не покидали смятенную душу первосвятейшего.
Да только явь оказалась… Как выводил пером летописец: «И великое в сей день случилось».
С утра уже на площади народ, по праздничному дню от работ свободный, собираться начал. Глядел на закрытые отворы храма, гадал, рассуждал, что же таинство такое сегодня случится. Все сходились на том, что присутствие витязя Небесного Кролика особое значение иметь должно. А вот какое? Тут нединомыслия никак не было.
— Дурят нашего брата. — Сердито бубнил костлявый человек в кильте, какие носят псы войны. — Дурят, как пить дать, дурят. — И кривил свою физиономию, от лба до подбородка отмеченную бороздой старого шрама. — Будут у Зверя-Кролика для себя злата-серебра клянчить. А как нам, то шиш. — И шиш этот, немытый, людям показывал.
— Дурень, ты. — Вещал лохматый мастеровой, почитаемый своими собратьями за большой ум, красноречие, а, главное, за зычный бас голоса.
— Не злата витязь просит — силушки. Съест он Кролика сегодня.
— Как так съест?
— А вот так и съест. Как прошлым летом. Ему, витязю, хоть раз на год, но достонепременно надобно Зверя Кролика исхарчить. В том вся его сила сокрыта. Изжарит его прямо на алтаре и съест.
— Ох, ты! — Священный трепет объял благодарных слушателей.
— Дурное мелешь, нечесаная твоя башка. — Вмешался седой старец в рваном, изношенном хитоне. Гневливо застучал посохом по камнях мостовой, ногами босыми затопал. — Придумаешь такое, изжарит! Зверь Кролик не каплун какой. Витязь его сырым изжует. Вот. — И опять зло стучал посохом.
— И вовсе не всего! И вовсе не всего! — Пробивалась сквозь толпу горбатая, кривобокая старушенция. Пробилась, схватила пилигрима за бороду. — И вовсе не всего! А только печень и сердце, там вся сила Зверя храниться!
Паломник огрел настырную старушенцию посохом по лбу. Та бороду отпустила, но продолжала настаивать. — Сердце и печень! Сердце и печень!
— Дурят нашего брата, дурят. — Бурчал костлявый.
— Я ж о том. — Чтоб сохранить ущемленный свой авторитет забасил кудлатый. — Вестимо, что сердце и печень, а горячей, живородящей кровью алтарь окропит, да свой талисман. Вот тогдысь ем силушки всемеро прибудет.
— А не всемеро! — Не унималась старушенция, костлявым перстом тыча в грудь кудлатого. — А семидыжды семеро! Вот!
— Дурят, ох дурят. — Каркал костлявый.
Дело доходило до потасовки. Но позади спорящих, со стороны палат Ингельдотововых, раздалось хоровое пение. Благовест. Народ примолк, расступился, пропуская торжественную процессию. Впереди чинно двигались монахи в светлых праздничных одеждах. Несли хоругви, слаженно, хорошими голосами распевали гимн.
За песнопевцами на открытом палантине несли Ангела Небесного. Для такого случая облаченного в свои лесные одежды, в каске, увитой ветками омелы. Лицо его было разрисовано зелеными полосами. Ангел малоосмысленно улыбался, пускал слюни и, с двух рук, осенял паству огромными кукишами.
Позади ангела шествовал, в новехонькой, еще ненадеванной, алой рясе, подпоясанной золотого шитья кушаком, с золотой же тиарой на голове, первосвятейший друид Ингельдот-Кроликоносец. Вместе с ним, в сопровождении верных гридней Ингрендсонов, шли Сигмонд с Гильдой в, сверкающих неземным блеском, доспехах, с цветами в руках. Рядом тяжело дефилировал Сатановский Вепрь. Щетина его была вычесана, копыта и бивни позолочены. На шее, вернее на том месте, где мощная его голова сочленялась с прочим телом, висел цветочный венок. Малыш тщетно пытался его пожевать.
На почтительном расстоянии от великих сей обители, ведя за собой распевающих монахов, вышагивали первозванные. После монахов двигались паломники. Впереди высокорожденные сеньоры в дорогих кафтанах с венцами на головах, с перстнями на пальцах, с драгоценными пекторалями на грудях, при богатоукрашенном оружии. Рядом их дамы блистали золотом и самоцветами ожерелий, сережек и брошей. Позади, опираясь на посохи, брели праведные старцы, в рубищах, с веригами, босые и простоволосые. Замыкали шествие опять-таки поющие монахи.
По обе стороны процессии, оттесняя толпу, шагали храмовые стражи. Статные монахи в кожаных колетах, поверх черных длиннополых сутан, в шишаках, крепкими руками сжимали древки алебард — оружия не только пригодного для полевых сражений, но и символизирующих служение власти их носящих.