— Вы хотите сказать, что мне предстоит провести в заточении целых восемь лет? — ахнула пораженная немка.
— В любом случае, это все же лучше, чем окончить жизнь на костре, — сухо ответил монах. — Но вы не бойтесь: я все же не Рафаэль де Порнасио, да и времена сейчас не те. Но если вы согласитесь сотрудничать, то мы, возможно, покончим с этим делом гораздо быстрее, — тут он слегка отвлекся, с интересом наблюдая, как по его рукаву ползет огромная вошь, искренне пораженный ее размерами и наглостью, но при этом даже не пытаясь ее изловить. Затем вновь взглянул на собеседницу, внимательно изучая ее расстроенное лицо. — Так вы по-прежнему настаиваете, что не знаете, кто поджег озеро?
— Я не могу знать имен всех тех, кто был тогда на «Чуде», — ответила хитрая Мариана Монтенегро, уже успевшая обдумать, как надо отвечать на вопросы, чтобы не угодить в ловушку лжи и предательства. — Насколько я помню, на корабле было четыре катапульты, с помощью которых можно метнуть огненные шары достаточно далеко. Правда, такое можно проделать только вдвоем: один должен был поджечь паклю, а другой — перерезать трос. Но если бы я сказала, что знаю, кто именно это сделал, то солгала бы.
— Эти люди были всего лишь орудиями, сеньора, — заявил францисканец. — Не пытайтесь сбить меня с толку. Меня интересует, кто отдал приказ.
— Разумеется, не я. Все это время я пытаюсь вам объяснить, что я вовсе не испускала огонь из своих рук, как утверждает мой таинственный обвинитель. Из катапульты выстрелил кто-то из моряков, — она немного помолчала. — В этом и состоит разница между колдовством и боевым искусством: благодаря этому выстрелу мои люди одержали честную победу над капитаном де Луной, что, несомненно, привело его в ярость.
— Я уже сказал, что он не имеет никакого отношения к капитану де Луне. Мы это уже обсудили.
— Вы в этом абсолютно уверены, святой отец?
— Совершенно уверен.
— Вы говорили с ним?
— Не вижу в этом необходимости.
— Не видите необходимости? — вскричала немка. — На кону стоит моя жизнь, мне грозит смерть на костре. Святая Матерь Церковь в вашем лице может совершить непростительную ошибку, осудив невинного, а вы даже не видите необходимости в том, чтобы поговорить с человеком, который прячется в тени, но при этом, несомненно, держит в своих руках все нити этой гнусной интриги. Я, конечно, не настолько проницательна, чтобы понять вашу позицию, но если вы так уверены, что знаете истину, изложите мне ваши доводы.
— Не забывайте, сеньора, что если дворянин столь высокого ранга, к тому же родственник самого короля и преданный соратник губернатора Бобадильи, утверждает, что не имеет никакого отношения к этому делу — то кто я такой, чтобы сомневаться в его словах?
— Короли и герцоги так же отвечают за свои поступки перед Богом и церковью, как и последний крестьянин.
— В таком случае, Бог и церковь спросят с него сполна.
— Но тогда будет уже поздно: зло успеет свершиться.
— Разве в этом моя вина?
— А чем лучше убийцы человек, который может спасти жертву, но при этом ограничивается ролью безразличного свидетеля?
— А если свидетель тоже станет жертвой?
— Похоже, вы испугались.
— Я боюсь не того, что стану жертвой, а того, что перестану быть свидетелем, — ответил тот с тревогой в голосе. — И кто тогда сможет подтвердить, что все было именно так, как вы говорите? Кто тогда откроет нам истину, если среди свидетелей останутся одни лишь преступники?
С этого дня немка Ингрид Грасс стала совершенно иначе относиться к человеку, которого прежде считала едва ли не палачом, ибо поняла, что в глубине души брат Бернардино де Сигуэнса ощущает себя таким же узником, как и она сама.
Отталкивающий, почти звериный облик монаха в сочетании с чудовищной грязью и ужасом, который внушала мрачная темница, инстинктивно побуждал Ингрид отвергнуть любую помощь с его стороны, посчитав ее лишь инструментов кошмарной Инквизиции. Но страх одиночества вместе со странной манерой поведения францисканца привели ее к мысли о том, что в этом вонючем мешке с костями скрывается ее единственная надежда на спасение.
Вот уже больше месяца она не видела ни одного дружеского лица, не слышала ни единого слова ободрения и не получала ни весточки из-за стен тюрьмы. Если бы она так хорошо не знала Сьенфуэгоса и не была уверена в его любви, то подумала бы, что он отвернулся от нее в беде, как, по-видимому, отвернулись все старые друзья.