Японец сидит на полу у стола. В руке его окровавленный кривой нож. Из вспоротого живота синеватой поблёскивающей личинкой выглядывают окровавленные кишки…
— Зря вы это, — говорю я в его стекленеющий взгляд. — Во что же вы теперь будете есть свой ланч?
— Почему ты не запомнил дорогу, Белли?
— Я запомнил, сэр! — выпучивает глаза толстяк. — Но… но забыл.
Идиот! Впрочем, я не лучше. Но не могу же я, в конце концов, всю работу взвалить на себя. Хоть что-то же этот балбес может?!
Оказывается, ничего.
Вот уже четверть часа мы петляем по глухонемым коридорам без всякой надежды отличить один от другого и найти обратную дорогу к лифту. Переходы похожи друг на друга, как братья-близнецы, как ячейки сот, как песчинки, как чёрт и дьявол — одинаково безлюдны, бездверны, безлики и безнадежны. И нигде не слышно ни завывания лифта, ни человеческого голоса, ни отдалённых шагов. И даже наших шагов по мягким дорожкам не слышно. Такое ощущение, что мы утонули в этих коридорах, в этом здании и теперь безмолвно погружаемся на самое дно, где нет ничего, а только ужас вечности и вечность ужаса.
— Мне страшно, сэр Алонсо, — подрагивающим голосом произносит Понч.
— Не падай духом, Белли, — бросаю я с улыбкой, хотя мне хочется его убить. — Приободрись-ка из своей заветной фляжки. И мне дай глоточек.
Мы останавливаемся, делаем по паре глотков бренди, согретого телом пузана. Это добавляет Пончу немного весёлости, особенно после того как я с улыбкой подмигиваю ему, глазами указывая на сумку, полную денег. Он любовно поглаживает её толстые бока, и мы продолжаем поиски лифта.
После очередного поворота из десятков других поворотов коридор вдруг оживляется, оживает. Дверей в нём нет. Зато впереди и по направлению от нас катится инвалидная коляска. Человек, сидящий в ней, — очевидно, старик.
— Сэр! — окликаю я. — Не уделите нам одну минуту, сэр?
Коляска бесшумно катится вперёд по красной дорожке. На мгновенье мне приходит мысль, что сидящий в ней старик спит. Во всяком случае, он не шевелится. Наверное, Белли думает так же, потому что я слышу его бормотание:
— Да этот старый хрен, похоже, дрыхнет. Или он глухой.
Но «старый хрен» совершенно точно не дрыхнет, потому что коляска уверенно вписывается в ближайший поворот.
Мы прибавляем шагу и когда через минуту оказываемся у поворота, снова видим старика метрах в пятнадцати, всё так же мерно и бесшумно едущего вперёд. А коридор такой длинный, что, кажется, протянулся до самого Уилборо.
— Эй! — снова окликаю я старика. — Сэр, позвольте задержать вас на минуту. Мы, кажется, заблудились в этом чёртовом билдинге.
— Может, в него пальнуть? — предлагает пузан. — Чтобы понял, что для него же будет лучше поговорить с нами.
Я не отвечаю и лишь прибавляю шагу. Старик катится не быстро, так что догнать его будет легко.
Потом я прибавляю ещё.
И ещё.
Но коляска не становится ближе. Может быть, старикан тоже прибавил ходу — не определишь: слишком однообразны стены, слишком монотонна красная дорожка без всякого узора. Мозгу не от чего оттолкнуться, чтобы создать систему координат и определить расстояния.
— Всё-таки нужно пальнуть в этого старого пердуна, — пыхтит Понч.
И только теперь, по его одышке, я понимаю, что мы уже бежим. Бежим, утопая неслышными шагами в ковровой дорожке, бежим, как плывут две рыбины в стоячей воде — неслышно, плавно и… медленно, потому что ни на йоту не приближаемся к коляске.
Поворот. Совершенно ниоткуда и никуда. Готов биться об заклад, что не было впереди никакого поворота — ещё минуту назад не было. И тем не менее, коляска со стариком уходит вправо и исчезает из поля зрения.
Я резко останавливаюсь. Сердце обиженно бухает и рывком устремляется куда-то в горло, словно собралось выпрыгнуть из меня через рот. Понч по инерции пробегает ещё пяток метров, останавливается и оборачивается ко мне.
Наверное, по моему лицу видно, что я растерян и мне страшно, потому что пузан опасливо, чуть ли не на цыпочках возвращается и встаёт рядом.
За углом ждёт опасность, я знаю это совершенно точно. Не могу представить, чем может быть так опасен старикан в инвалидной коляске, но совершенно точно знаю, что если сейчас мы забежим за поворот, нам будет очень… страшно. И очень плохо.
Крадучись, я дохожу до поворота и, прижавшись спиной к холодной стене, долго прислушиваюсь. Но слышно только моё шумное дыхание да сипение прокуренных бронхов подрагивающего, словно от холода, толстяка рядом.
— Что будем делать дальше, сэр? — спрашивает он в ответ на мой быстрый взгляд в его не затуманенные умом глаза.
Выхватив из-за пазухи револьвер, я прыгаю вперёд и лихо принимаю стойку копа, ворвавшегося в комнату, где прячется обделавшийся от страха преступник. Зрители рукоплещут. Маячит впереди приз за лучшую роль…