— Какая вы неутомимая, панна Розалия… — вставила Эмма.
— Увлеклась… Увлеклась… Очень хорошо для барышни увлекаться рукодельем. Очень прилично… Вот у панны Бригиды вкусы совсем другие… Но я их не одобряю! Не одобряю!
Вдова густо покраснела.
— О, я тоже не одобряю! — воскликнула она. — Но что поделаешь! Брыня упряма, и у нее такая грубая натура.
— Грубая, очень грубая, — подтвердила Лопотницкая. — Где это видано, чтобы барышня сама колола дрова, носила воду и стирала белье… Если обстоятельства вынуждают, то нужно делать это тайком, чтобы никто не видал… Но так! Одеваться как простая девка и работать… неприлично… Это, это, это, это неприлично!
— Вечное мое горе, позор! — прошептала Эмма, и на лице у нее появилось несвойственное ей выражение гнева.
— Вы, впрочем, не можете это так сильно чувствовать и принимать близко к сердцу, — продолжала старушка, — потому что родители ваши и муж хотя и были людьми почтенными и состоятельными… я их не унижаю… не унижаю… очень почтенными и состоятельными… но все же у вас в чиновничьем сословии совершенно другие понятия о чести и достоинстве…
— Моя мать была дочерью помещика, — нерешительно вставила Жиревичова.
— Верно, верно, но все же это не то… это… это… не то.
Лицо, да и вся фигура вдовы выражали глубокое смирение.
— Вы правы, — заметила она тихо. — Я могу упрекнуть моих родителей только в одном, только в одном… почему они меня не выдали за помещика, ведь многие добивались моей руки!
— Брыня, — вставила Розалия, — всегда столько хорошего рассказывает мне о своем отце… Она говорит, что он очень любил вас.
— О да! — с жаром воскликнула вдова. — Игнатий боготворил меня… Да, боготворил… Но, не знаю почему, меня всегда терзала какая-то безотчетная тоска… Меня никогда не покидало чувство, будто у меня подрезаны крылья, будто я заслуживаю более возвышенной, более яркой жизни!
— Мало ли кто чего заслуживает, — недовольно заметила Лопотницкая, пристально глядя на склоненную над голубым башмачком голову дочери. — Мало ли кто чего заслуживает, — повторила она, покачивая головой. — Вот я, например, вправе ожидать от людей по крайней мере уважения… потому что и возраст мой, и положение, и это… это… это… Однакоже и со мной случаются неприятности… Представьте себе, что стряслось со мной сегодня, сегодня средь бела дня, на глазах у всех, на улице. Я направлялась с визитом к жене предводителя дворянства… Рузя вчера относила вязаную салфетку, которую заказала, как ее там… как ее зовут?
— Плотинская, жена доктора, — напомнила Рузя.
— Да, докторша… и узнала у нее, что жена предводителя сейчас в городе. Сам Плотинский из простонародья, должно быть из мещан, а она урожденная Женга, а по материнской линии в родстве с Одропольскими и поэтому поддерживает отношения с помещиками… Рузю я с собой не взяла, у нее нет костюма для визитов, а мне, старухе, в шали и чепце везде прилично… Значит, иду я по Склеповой улице потихоньку, потому что ревматизм в ногах, трудно уж мне по мостовой ходить… на палку свою опираюсь… без палки я теперь ни шагу… среди нынешних людей, как средь разбойников, без палки и не пройдешь… Порядочного человека редко на улице встретишь, все только разный сброд на дороге попадается, и если всякие там личности: евреи, мещане и черт знает кто, мешают мне продвигаться, то я своей палкой так вертеть начинаю, что они на все четыре стороны разлетаются… Это… это… это… ха… ха… ха!
Она от всей души расхохоталась, вспомнив свою палку и отступивший перед ней сброд.
— Но что же сегодня случилось с вами? — спросила Жиревичова.
— Да, да… дошла я до канавки какой-то, и когда надо было перешагнуть через нее… ни в какую. Ревматизм… ноги не слушаются. Попробовала раз, попробовала другой и стала оглядываться, как бы мне обойти это препятствие, как вдруг слышу: «Разрешите, пани, я вам помогу». Какой-то фертик подхватил меня под руку и так ловко приподнял и перетащил, что я очутилась на другой стороне канавки, не замочив даже подошв. Я очень рассердилась. «Кто вам разрешил? — спрашиваю я. — Как вы смели? Знаете ли вы, кто я такая?» — «Я хотел вам помочь», — отвечает он. Тут я вышла из себя: «Если вы этого не знаете, сударь, говорю, то я, старуха, должна научить вас. С особой из приличного общества не полагается ни разговаривать, ни подходить к ней, не будучи представленным». И что же вы думаете? Шалопай расхохотался мне прямо в лицо и убежал, смеясь, как безумный. А судя по костюму и по наружности, его можно было принять даже за порядочного человека, но теперь все скроены на один лад — и пан и сапожник: не сразу узнаешь, с кем имеешь дело.