ну солдаты, — в общем, довольно ординарная: плотное, мускулистое тело, слегка кривоватые ноги, плоский затылок, — вся его медлительная, тяжелая повадка, его привычка откашливаться в разговоре вызывали у Воронкова злое чувство. Он кинул взгляд по сторонам, на товарищей; они неотрывно следили за старшиной, также, должно быть, сгорая от нетерпения. Александр Булавин — сосед по койке и самый близкий здесь приятель Воронкова, крепыш с выпуклой, литой грудью, — сощурился и подмигнул ему. Наконец старшина достал из своей полевой сумки пачку узких бумажных листков, соединенных скрепкой. Воронков перевел дыхание: больше ничто уже как будто не могло помешать ему получить один такой листок — увольнительную записку на целый день. Но, так и не приступив к их раздаче, старшина направился, храня молчание, к «коню»; этот гимнастический снаряд был поставлен в самой казарме, в проходе, чтобы желающие имели возможность в любую минуту поупражняться на нем. И когда следом подошли туда солдаты, Додон объявил, что увольнение получит лишь тот, кто отлично прыгнет. — Чтобы по-десантному, чисто чтоб, с первого раза, — пояснил он и похлопал «коня» по дерматиновому боку. «Вы не имеете права! — захотелось крикнуть Воронкову. — Командир роты подписал записки всем нам. Почему вы нас задерживаете?» От негодования его небольшие синие глаза расширились и потемнели. Все же он сдержался, смолчал, тем более что для него лично это новое испытание не таило опасности; он, правда, скучал на занятиях по физподготовке, но, если очень уж требовалось, шел там впереди многих. Вот Баскакову, например, другому его соседу по казарме, увольнение, наверно, улыбнулось сегодня: вчерашний пастушок из далекой Мещеры, низенький, щуплый, как галчонок, и такой же черный весь, точно обуглившийся на солнце, доставлял в физгородке массу огорчений командиру взвода: он попросту не обладал необходимыми для легкой атлетики физическими данными. — Баскаков, к снаряду! — первым вызвал его Елистратов. И маленький черноголовый солдат послушно и быстро устремился вперед, вытянув свою птичью шею. К удивлению Воронкова, на этот раз Баскаков хотя и с грехом пополам, чуть не клюнув носом, но перепрыгнул через «коня» с первой попытки; старшина вовремя поддержал его за локоть. А затем, отделив от пачки увольнительных записок одну, Додон вручил ее солдату. Следующим прыгал Даниэлян — юноша с торсом гиревика; тесная гимнастерка едва не лопалась на его толстых, бугристых плечах. Сделав вдруг свирепое лицо, точно бросившись в драку, Даниэлян легко перенес через длинного «коня» свое большое, тяжелое, сильное тело. И счастливо, по-доброму улыбнулся, принимая от старшины увольнительную. Далее прыгнули еще три солдата, и все успешно: по-видимому, каждому до смерти хотелось погулять сегодня. Услышав свою фамилию, Воронков секунду колебался: протест еще не улегся в его душе. И он не побежал, а пошел к снаряду, как бы показывая этим свое нежелание, как бы уступая необходимости. Но, вероятно, даже и для такого несложного дела, как прыжок через «коня», нужна некоторая решимость выполнить его, хотя бы малое усилие воли. И, слишком слабо оттолкнувшись от пола, Воронков неожиданно для самого себя очутился верхом на «коне», а не по другую его сторону; помогая себе руками, он неуклюже сполз на пол. За его спиной засмеялся Булавин; так с хриплым, отрывистым смехом, он и прыгнул. И тоже, к общей потехе, был наказан — оседлал снаряд. Изумившись — Булавин слыл одним из лучших спортсменов в полку, — он посидел на нем некоторое время, озираясь, трясясь от хохота и болтая ногами. — Попрыгайте пока что, поупражняйтесь… — решительным тоном сказал старшина Воронкову и Булавину. — Я потом подойду. — И он опять упрятал в сумку их увольнительные. Никто не выразил им сочувствия; смеясь, выкрикивая советы: «Не скучать!», «Поднажать!», товарищи гурьбой покидали казарму. Только после обеда дежурный по роте сержант (старшина вскоре тоже ушел и не приходил больше) отдал Воронкову и Булавину эти драгоценные увольнительные. И, отчаявшись уже получить их, солдаты вновь как бы воскресли для жизни. Помощником дежурного по полку, к которому они, чрезвычайно заспешив, явились перед уходом, оказался какой-то совсем еще молодой лейтенант, незнакомый им, должно быть из другого батальона. — Куда нацелились, гвардейцы? В парк культуры на финал бокса? — с живым интересом принялся он расспрашивать. — У наших армейцев мало шансов: не подготовились как полагается. Вот только если Шаповаленко Бортникова побьет… Но куда ему! У Бортникова первая категория — восемьдесят две встречи на ринге… Лейтенант дружелюбно улыбался; соскучившись на дежурстве, он, казалось, готов был завести с солдатами долгий разговор. Воронков, стоя в положении «смирно», досадливо и отчужденно взглянул на офицера. — Извините, товарищ лейтенант, боксом мы не болеем, — ответил он. — Зря, полезный спорт!.. Во всех отношениях полезный! — стал убеждать лейтенант. — Особенно развивает волю, и вообще… Воронков повел плечом: его переполняли досада и нетерпение. — По-моему, бокс — и не спорт вовсе, — быстро сказал он, — а просто зверское избиение, извините, конечно, на законном основании, в присутствии милиционеров. И Булавин с любопытством метнул взгляд на товарища, потом посмотрел на лейтенанта, точно спрашивая: «Что вы на это скажете?» — Чепуха! — чистосердечно воскликнул лейтенант. — Вот чепуха! Есть твердые правила… А потом, если что случится, травма какая-нибудь, судьи сразу прекращают бой… Но затем он насупился: краска обиды залила его щеки. — Все. Можете идти!.. — коротко бросил он. Когда солдаты вышли за порог дежурки, лейтенант долго из окошка смотрел им в спины. Лицо его все еще горело, и даже уши были красными.