Погодин рассмеялся:
- Врешь, Иван Никитич, имеется, наверно, неприкосновенный-то запасец! Такой скряга, каким ты ста'л, обязательно прибережет что-нибудь на черный день!
Смирнов прошел за свой стол, выдвинул один из ящиков, достал какую-то бумагу и, перечерк- 'нув ее своей подписью, протянул Погодину.
- На, возьми. И отстань. Завтра утром пошлешь людей на станцию, на склады…
- Сегодня же пошлю! - вставая, сказал По- • годин.
Смирнов тоже встал;
- Как знаешь! И учти: уступил я тебе, чтоб отвязаться.
" Погодин лукаво улыбнулся:
[,ш - Понимаю, Иван Никитич!..
- Претензий больше нет?
Погоди^, посерьезнев, подошел к Смирнову и, положив ему на плечо руку, тихо сказал:
- Я ведь, Иван Никитич, не за вагончики на тебя обиделся. Без них я обошелся бы… А без тебя, вот без такого, каким я тебя знаю уж немало лет, мне трудно… Когда я услышал об этих вагончиках…
- Ладно. Помолчи.
- Понял меня, Иван Никитич?
- Молчи. И без того тошно.
Смирнов резким, досадливым жестом - от уха к затылку - взъерошил свои белесые волосы, а когда поднял голову - лицо у него бы А) уже ясное, повеселевшее… Друзья помяли друг друга в неуклюжих объятиях и двинулись к выходу.
Как только Смирнов распахнул дверь, в глаза ему сыпануло колючей, сухой пылью. Ветер отшвырнул дверную створку к наружной стене дома, петли скрипнули - зло и жалобно; со стены посыпалась штукатурка. Смирнову, лишь напрягшись, еле удалось закрыть дверь… Он постоял несколько минут молча, прислушиваясь к грозному плеску волн, вглядываясь в сумеречную темь, наполненную движением туч, песка, ветра, и, неодобрительно покачав головой, спросил:
- Ив этакую-то непогодь ты собираешься ехать обратно? Переждал бы у меня…
- А кто знает, сколько придется ждать? Ты слышал узбекскую поговорку: ожиданье страшнее смерти? Нет, Иван Никитич, я уж поеду… Надо о вагончиках позаботиться. Да и вообще… Лучше сейчас быть там, на стане…
- Ну что ж… Ни пуха тебе ни пера.
Погодину хотелось поскорее попасть на стан, и он решил ехать не обычной, окольной дорогой через кишлак, а прямиком, по протоптанной в пустынной степи узкой тропинке. Сейчас тропинку всю занесло песком, да в этакой темноте ее все равно трудно было разглядеть. Буря стерла все ориентиры, и Погодин мчался наугад, не зная даже, где он в эту минуту находится… Им владело одно желание, которое сам для себя он выражал коротким, порывистым словом: скорее!.. Скорее, скорее - потому что он нужен людям, борющимся с бурей и с целиной! Скорее - потому что, как ему ни трудно, а им. еще труднее, и его место - там, с теми, кому трудней всего. Скорее, скорее! Пусть топчутся на месте те, кто только подталкивает людей, а не бросается сам в гущу боя. «Место коммуниста на переднем крае1 Только на переднем крае! - думал он. - Скорее, скорее!»
Мотоцикл, напрягаясь до дрожи, подскакивал, и казалось - вот-вот рассыплется. Очки плохо защищали от песка. Песок попадал в глаза, наби-. вался в уши, хрустел на зубах, колол, сек лежавшие на руле руки. Вокруг хозяйничала буря, но Погодин не видел, а только слышал ее. Она словно всасывала в себя раскатистое тарахтенье мотора, тйушила его воем ветра, глухим шорохом мечущегося в воздухе песка.
На пути Погодина лежал неглубокий овражек. Днем ничего не стоило провести через него свой мотоцикл, но сейчас директор не мог даже определить, далеко ли еще до овражка. На полной скорости Погодин вдруг, влетел на его край. Мотоцикл подпрыгнул и повалился на бок.
Очнулся Погодин уже на дне оврага, куда скатился вместе с мотоциклом. Попробовал подняться, но при первом же движении колено пронизала острая боль, словно в него воткнули раскаленную иглу. Погодин со стоном опустился на землю. Случилось худшее… Ему во что бы то ни стало надо было ехать, а он не мог даже шевельнуться; крики его тут же проглатывала буря; ждать помощи было неоткуда…
Погодин лежал в темной степи, страдая не столько от боли, сколько от обидного сознания своей беспомощности. А буря свирепела, и ветер наметал в овраг сугробы сухой земли и песка…
Глава одиннадцатая
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
Когда песчаная буря обрушилась на степь Уста Хазраткул, прикрыв стройматериалы брезентом, увел свою бригаду в Дптынсай. Халим-бобо решил отправиться вместе с Айкиз и Лолой на стан: ему хотелось в минуту опасности быть поближе к своему детищу-новому саду…
Буря гигантским колючим клубком катилась по степи, по полям, по дорогам, по улицам Алтын- сая… Воздух, насыщенный горячим песком, казался красно-желтым. Ветер вздымал пыль, сухие ветки, вырванные с корнем травы. Айкиз ясно представляла себе, что творилось в кишлаке, на дорогах,- на хлопковых полях. Нежные кустики хлопчатника замело, наверно, песком. Деревья в Алтынсае поникли под тяжестью пыли, с иных домов ветер посрывал крыши…
Халим-бобо, Айкиз и Лола шли через степь медленно, отворачиваясь от ветра, острыми своими когтями царапавшего лица, шли, прикрывая ладонями глаза… Старик часто поглядывал назад, где оставил на произвол бури беззащитные саженцы; но сквозь плотную пелену песка ничего не было видно.
Среди грохота бури, словно заблудившись, вдруг возникали привычные, успокаивающие звуки: то с одной, то с другой стороны доносилось прерывистое гудение тракторов, - многие трактористы, наперекор ветру, продолжали работать в непроглядной пыли.
Старый садовод и его спутницы еле добрались до сборного домика - погодинского штаба.
В домике оказалось несколько колхозников да свободных рт работы трактористов. В кабинете Погодина было пусто.
Халим-бобо и Лола молча сели. Айкиз подошла к окну.
Песчинки, взметенные бурей, стучали по стеклам и соскальзывали вниз, - так мошки, налетев на огонь, тут же падают, обожженные, а к огню летят и летят новые стаи мошкары… Стекла потускнели от пыли. За окном тоже было тускло, мутно. Айкиз с трудом различала в этом жрлто- вато-буром тумане силуэты людей, приходивших на стан, уходивших со стана, перебегавших от строения к строению. Трактористы не прерывали работы. У Айкиз в груди острым холодком разлилось чувство восхищения, но к этому чувству примешивалось другое, темное и тревожное: а все ли мы сделали, чтобы облегчить труд этих людей, отдающих делу все свои силы, подготовились ли к тому, чтобы достойно встретить басмаческий налет стихии? Нет, прорех еще мнрго. Айкиз, Смирнову, Погодину, Алимджану предстоит еще многое обдумать, исправить, доделать… Людям в степи еще негде укрыться от непогоды. Не приняты надежные меры для защиты поселка и сада от бурь и зноя. Надо торопиться с посадкой лесных полос.
Все эти «надо» жалили Айкиз в самое сердце, но она не отмахивалась с досадой, а припоминала, что еще нужно, непременно нужно, ну, просто необходимо сделать…
Посоветоваться бы с Алимджаном… Он может, взглянув на все со стороны, заметить то, к чему она уже пригляделась… Но Алимджан вернулся, а она этого почти не чувствует. Он здесь - но не рядом. Она даже не знает, где он в эту минуту, что делает, с кем делится своими мыслями…
На него нахлынули повседневные дела, заботы, по которым он истосковался в городе, нахлынули, завертели, закружили, и ему теперь не до Айкиз… Айкиз понимала мужа, оправдывала его и все же не могла избавиться от смутной обиды, незаслуженной обиды, которую нанес ей Алимджан…
Как мало он думает о ней!..
На плечо Айкиз мягко легла чья-то рука. Айкиз вздрогнула и увидела рядом со своим лицом лицо Лолы. Беззаботная хохотушка Лола сейчас была тихой, печальной; ее круглые щеки, обычно румяные, словно наливные яблоки из сада Халим- бобо, покрывала легкая бледность.
- Айкиз-апа! А где Иван Борисыч?
- Наверно, в степи. Со своими трактористами…
- Он пошел сюда, на стан…
- Откуда ты знаешь?
- Знаю… - уклончиво сказала Лола и, обняв подругу за плечи, прижавшись к ней, словно иззябший ребецок, попросила: - Айкиз-апа, пойди узнай, где он сейчас…
Айкиз вышла из кабинета. В коридоре, в комнатах толпились эмтээсовцы. Лица у всех были усталые, запыленные, озабоченные. Трактористы подбадривали друг друга шутками, горячо спорили о чем-то. Самые неунывающие резались в домино. Иные спали, присев на корточках возле стены, уткнув головы в поднятые колени. В одном из спящих Айкиз узнала молоденького экскаваторщика. Видно,. отработав свою смену, чтоб далеко не ходить, он остался с товарищами: в тесноте, да не в обиде. Сон его был безмятежен, сладок; так спят люди, довольные прожитым днем.