Среди провожающих за гробом шли и Джурабаев и Султанов. Умурзак-ата был одним из самых уважаемых людей в районе, и, участвуя в церемонии похорон. Султанов словно бы подчеркивал свой «демократизм», свою особую роль, как лица, ответственного за все мало-мальски значительные события, происходящие на подведомственной ему территории. Он явился на похороны с таким же сознанием необходимости и важности своего «руководящего» присутствия, с каким поднялся бы, к примеру, на трибуну первомайского митинга. Иногда он подставлял под гроб свое плечо, и вид у него был сосредоточенны^, как у человека, который хочет показать, что он занят государственно важным, заметным для всех делом. В то же время была в нем и напыщенность, самодовольство: так обычно выглядел Султанов, восседая за столом президиума.
Лицо Аликула, старавшегося держаться поближе к Султанову, выражало искреннее горе. Он сам был уже немолод и воспринял смерть своего сверстника как напоминание о «безглазой», что в недалеком будущем постучится и в его дверь. Старикам особенно больно видеть, как уходят из жизни их ровесники. Скорбь их горькая, мудрая.' Эта скорбь делала маленького, щуплого Аликула словно бы серьезней, солидней. Он задумчиво поглаживал поредевшую бородку. В его глазах, обычно хитро прищуренных, светилась печаль…
Кадыров, наоборот, утратил свою солидность. Он шел, неуклюжий, грузный, обмякший, то и дело вытирая огромным платком бритую голову.' Он любил Умурзак-ата, хотя тот в последнее время донимал его своим упрямством, и сейчас испытывал то же, что все друзья покойного.
Рядом с Кадыровым и Аликулом вышагивал Гафур. Чувствуя на себе чей-либо взгляд, он вздыхал особенно старательно, начинал в горестном недоумении покачивать головой: «Ай-яй, как же такое могло случиться? Бедный Умурзак-ата! Видел бы ты, сколько горя доставила мне твоя смерть…»
А Джурабаев думал об одном: «Какого человека мы потеряли! Какого чудесного старика мы потеряли!» И вспоминались ему годы, когда в Алтынсае создан был колхоз и Умурзак-ата, бедняк из бедняков, первым подал заявление. Вспоминались трудные времена, когда в Алтынсае туго было с водой, а Умурзак-ата умудрялся-таки на своем участке выращивать хлопок. Вспоминались споры со стариком. Ему порой нелегко было отказаться от привычных представлений, от работы по старинке, но с каким молодым жаром он трудился, сердцем, разумом приняв новое! Дура- смерть, когда же ты перестанешь своевольничать, вырывать из наших рядов лучших, достойнейших? Ведь какого человека потерял нынче Алтынсай!»
Кладбище располагалось меж кишлаком и горами, в стороне от дороги, соединяющей горные кишлаки с Алтынсаем. Тут было пустынно, голо. Разбросанные в беспорядке глиняные холмики с надгробиями из грубого камня, реже - из белого мрамора, обнесены невысоким глиняно-каменным дувалом; кое-где, тоже похожие на могильные холмы, клубятся низкие, чахлые кусты… Роешь могилу - лопата со звоном ударяется о затвердевшую, прокаленную солнцем, отутюженную ветрами землю.
Тут и похоронили Умурзак-ата. Джурабаев срывающимся от волнения голосом произнес короткую надгробную речь. Гроб опустили в могилу. Выросший над могилой глиняный холмик обложили венками, присланными и привезенными из города, закидали ворохом белых, алых, синих живых цветов. Исполнив этот простой обряд, все разошлись с кладбища. Но, простившись с Умурзак-ата, люди не забыли о нем. Он начал новую жизнь, он жил теперь в их сердцах терпеливым учителем, мудрым советчиком, добрым, требовательным другом.
Пройдут дни, пройдут месяцы, и Погодин, настаивая на своевременном проведении осенней вспашки, сошлется на одну из любимых поговорок старого Умурзак-ата: «Сто весенних вспашек не заменят одну осеннюю».
Пройдут месяцы, пройдет год, и старый хлопкороб, обучая молодого, скажет:
- Ну как ты рыхлишь землю? Посмотри, как это делал Умурзак-ата! И заруби себе на носу: хлопчатник - культура капризная, нежная, прихотливая. За ним уход и уход нужен, как за малым ребенком. Пропустишь один полив, не проведешь окучку и культивацию, не сделаешь землю мягкой, как бархат, и цветы осыплются, хлопковый куст не даст хлопка. «Подведешь хлопок - и он тебя подведет», -так говорил Умурзак-ата.
Пройдут годы, и Халим-бобо, оглядывая белопенное море новых хлопковых полей, расскажет Айкиз о последней своей встрече с Умурзак-ата:
- Как он обрадовался, дочка, увидав в моем саду первый целинный хлопок! «Права моя Айкиз! - сказал он, повеселев. - Мы еще увидим в этой степи белое хлопковое половодье! А внуки наши шагнут в пустыню. Надо только, старый, набраться терпения. Запасешься терпением - дождешься, когда зеленые плоды станут сладкой халвой». А сам он был нетерпелив, дочка, и зорок, как степной орел., Молодая была у него душа… - И, уже тише, добавит: - А как он мечтал о внуке, дочка!
Таким, как Умурзак-ата, и после смерти суждена долгая жизнь…
Глава двадцать четвертая
НОЧЬ СМЕНЯЕТСЯ УТРОМ
Все эти часы Айкиз жила как в тумане… Все время она была чем-то занята, выбирала вместе с соседками, во что одеть покойного, готовила плов для гостей, разговаривала с подругами, Михри и Лолой, следовавшими за ней по пятам и безуспешно пытавшимися отвлечь ее от черных мыслей. Ходила на кладбище выбирать место для могилы… Много горьких, неизбежных хлопот влечет за собой смерть близкого! Но если бы у Айкиз спросили, что она делала, о чем думала все это время, она не смогла бы ответить. Горе словно сковало мысли ее и чувства, эти несколько дней выпали из ее жизни и памяти.
Вернувшись с кладбища, она села на курпачу, разостланную у окна, и, задумавшись о чем-то, долго-долго, не отрываясь, смотрела на яблони в саду, на тополи и тал, окружавшие хауз, на цветы, украшавшие грядки и клумбы… Тополя сажал отец. За яблонями ухаживал отец. И эти розы, крупные, пышные, тоже выращены отцом. Отца не стало, но он был во всем, на что смотрела Айкиз. Как наяву, увидела она его таким, каким видела в последний раз: стоит, склонившись над арыком, и движения у него медленные-медлен- ные… Отца нет, а арык все звенит, звенит, словно зовет хозяина вернуться, снова склониться над чистой водой…
Двор был полон народа, оттуда доносился приглушенный гомон. Люди приходили и уходили. Из комнат слышался шорох осторожных шагов. Но Айкиз ничего не замечала, и гости, - друзья, родня, соседи, - словно сговорившись, старались не нарушать ее одиночества.
Вечером к ней подошел Алимджан.
- Ложись спать, Айкиз.
Айкиз вздрогнула, растерянно-недоумевающе взглянула на мужа.
- Что?
- Ты устала, Айкиз, поспи немного…
- Ладно, - сказала Айкиз и, помедлив, добавила: - Я не хочу спать. ~
Алимджан сел рядом, обнял ее, с осторожной лаской притянул к себе:
- Не мучай себя, Айкиз…
Айкиз сняла с плеч его руки, тихо попросила:
- Не надо. Не надо, милый…-
- Отдохни, Айкиз.
- Не надо… Не то я расплачусь…
Алимджан поднялся и отступил к двери. На улице смеркалось, тихий сумрак серым пеплом висел в воздухе, в комнате было темно, и от двери Алимджану был виден только горестный профиль жены. Вот сидит она одна, отгородившись незримой стеной от людей и от него, Алимджана, думает о чем-то своем, и он бессилен помочь ей, потому что ей все сейчас чуждо… В целом мире - только она со своим горем. Алимджану до слез было жаль ее. Но он не знал, как ее утешить. Он вышел к гостям, которые, по обычаю, оставались здесь на всю ночь. Они сидели в саду на просторной супе, неторопливо попивали чай, негромко, печально переговаривались. У, всех на устах было имя Умурзак-ата…