Жену Алимджан решил больше не беспокоить. Пусть побудет одна. Она сильная, она справится с горем. Сам он долго не ложился спать, но усталость взяла свое, и, разместив гостей, Алимджан, как убитый свалившись в постель, приготов- лепную на полу, забылся в душном, тяжелом сне…
Ранним утром он поспешил в комнату, где вчера оставил жену, но Айкиз не было. На столе лежала фотография в деревянной рамке, запечатлевшая мурзак-ата в дни прошлогоднего курултая. Старик был снят во весь рост, на голове красовалась новая чустская тюбетейка, под халатом из черного ластика виден был темный костюм - премия за трудовую доблесть, на только что купленных ичигах блестели только что купленные калоши. Ичиги и калоши подарила отцу Айкиз. На черном фоне халата особенно отчетливо выделялась белоснежная борода Умурзак-ата; лицо его, празднично-веселое, улыбающееся, словно светилось, а глаза - мудрые, молодые, добрые. Айкиз, видно, ночью сняла эту фотографию со стены, поплакала над ней и забыла повесить обратно…
Алимджан, повесив фотографию на место, выглянул в окно. Где же Айкиз? Неужели уже ушла на работу? Он прошел в кухню, потрогал самовар. Самовар холодный… Ушла, даже не выпив чаю! Вчера тоже она целый день ничего не пила и не ела. С огорченной укоризной покачав головой, Алимджан отправился в сельсовет.
Айкиз не спала всю ночь. Рано-рано, когда за окнами мутно-розово забрезжил рассвет, она встала с нурпачи, огляделась, словно не узнавая своей комнаты, и, стараясь не разбудить ни гостей, ни Алимджана, вышла из дому. Она была благодарна гостям, что они не тревожили ее ни вечером, ни ночью, но сейчас ей хотелось побыть совсем-совсем одной. У нее был излюбленный уголок, где в самые трудные и самые счастливые минуты жизни она наедине с собой горевала, раздумывала, мечтала. Это родник Ширин-Булак за старым колхозным садом, ближе к горам. Кри- стально-чистая вода выбивалась из-под огромного камня, словно грудью навалившегося на родник. Вода размыла небольшую ямку и залила ее, образовав маленькое, прозрачно-радужное озерко, а из озерка узким, спокойным ручейком стекала к дороге, текла вдоль дороги вниз, к колхозному саду, орошая ближние участки, - на большее ручейка не хватало. Летом родник становился холоден, как лед, а зимой его бурливая струя была такой теплой и сладкой, что, раз отпробовав ширинбулакской воды, уже нельзя было забыть ее вкус. Недаром народ дал роднику имя Ширин- Булак- «Сладкий родник».
Туда-то и пошла Айкиз после трудной, бессонной ночи.
Кишлак еще безмолвствовал, погруженный в спокойную дрему. В летнюю пору на заре в кишлаке всегда стояла тишина; большинство дехкан дневало и ночевало на полевых станах, а оставшиеся дома еще спали. Но Айкиз сегодняшняя предрассветная тишина показалась особенной, многозначительной, непривычной, щемяще-глубо- кой… «Мертвая тишина… - подумала она, зябко поежившись. - Все вокруг словно вымерло».
Но вокруг была жизнь. Сама Айкиз тоже постепенно пробуждалась к жизни. До ее слуха донесся мягкий говор листвы, журчанье воды в арыках, прорытых по обе стороны улицы. Все четче обрисовывались очертания гор, домов, деревьев. i Она шла мимо добротных кирпичных строений, выросших в Алтынсае за последние годы, мимо низких старых лачуг, сложенных из глиняных натышей и окруженных пахсами, глинобитными стенами, через которые перевешивались виноградные лозы. Шла мимо садов, нашептывавших ей свои таинственные сказки… Видела, как кишлак встречается с зарей.
Чудесны зори в Алтынсае! Днем некуда деться от зноя, по вечерам камни, песок, глина дышат печным жаром, накопленным за день, а на заре ничто не напоминает о здое. С гор легкими прозрачными потоками стекает свежий утренний ветерок, лаская мирный, спящий кишлак, от трав и цветов веет росной прохладой. Хорошо на заре в Алтынсае!.,
У Айкиз порозовело лицо, на щеки вернулся смуглый румянец.
Она уже приближалась к дороге, огибавшей кишлак и пересекавшей ту, что вела с гор к пустыне. Вдруг из крайнего дома вышел Гафур. Ему, видно, тоже не спалось в эту ночь. Завидев племянницу, он поспешил ей навстречу. Лиса вышла заметать следы…
- Салам алейкум, племянница! Куда это ты в такую рань?
Айкиз остановилась, окинула Гафура враждебным, досадливым взглядом. Вот уж не вовремя попался он на ее пути! Она искала одиночества, думала спрятаться даже от друзей, и тем тягостней для нее эта неожиданная встреча с Гафуром. Правда, она ничего не знала о последней беседе Гафура с Умурзак-ата. Она и не догадывалась, что была такая беседа, но именно сейчас, после смерти отца, Гафур, которого она всегда недолюбливала, стал ей особенно неприятен. Что- то настораживающее появилось в его лице, к которому никак не шли ни маска печали и сочувствия, ни голос, необычно умильный, вкрадчиволасковый…
- Ты что ж это, племянница, и поздороваться со мной не хочешь? Все сердишься за тот разговор? Ай-яй, да мало ли что бывает между родичами! Ну, поцапались - и забудем об этом. Не стоит вспоминать о прошлогоднем снеге. У. тебя горе, а твое горе - это и мое горе.
Айкиз слушала Гафура рассеянно, лицо ее выражало нетерпение. Что ему нужно? Обычно Гафур был груб и немногословен. Сейчас он лебезил перед Айкиз, и это усиливало ощущение, что в чем-то он повинен перед ней и теперь тщится загладить свою вину. Может, и он приложил грязную руку к этой злополучной статье?
Гафур продолжал изливаться:
- Тяжкую утрату понесли мы, племянница! Забудем же о былых распрях. Ведь у нас общее несчастье… И нет у тебя теперь родственника ближе, чем Я. Поверь, я готов до конца жизни быть твоим заступником, верным твоим слугой…
- Я не хан, и мне не нужны слуги.
- Ай-яй, не надо быть такой злой! Я к тебе всей душой, а ты…
На лбу Айкиз собрались морщины, она пристально взглянула на Гафура, задумчиво молвила:
- Хотела бы я заглянуть в твою душу, дорогой дядюшка… Посмотреть, что там на самом-то деле…
- Не обижай меня, племянница. Душа моя полна л?ира и скорби. Я одного хотел бы: заменить тебе отца…
Такого кощунства Айкиз не в силах была стерпеть. Лицо ее потемнело, мрачный огонь блеснул в глазах…
Гафур, поняв, что перестарался, вдруг съежился, отпрянул в сторону, словно опасаясь, что его могут ударить. Черные хитрые глазки забегали, как у мыши, застигнутой далеко от норы… Своими сладкоречивыми излияниями Гафур не добивался корысти, на разговор с Айкиз его толкнула нечистая совесть, но совесть эта гнездилась в мстительной, мелкой душонке: Гафуру хотелось не столько обелить себя перед племянницей, сколько обмануть ее, обвести вокруг пальца. Он наслаждался своей способностью лицемерить, но он был плохой актер и переиграл, лишь заронив в сердце Айкиз лишнее подозрение. Увидев, как он отшатнулся от нее, Айкиз усмехнулась. Не сказав ни слова, отвернувшись от самозванного «отца», медленно пошла дальше по дороге. Вскоре она забыла о Гафуре. А он стоял у обочины, провожая племянницу взглядом, полным открытой ненависти. В его глазах ни следа не осталось от недавней печали и скорби^
Дойдя до Ширин-Булака, Айкиз села на один из неровных выступов камня и, словно припоминая о чем-то, провела ладонью по горячему лбу… Зачем она прибрела сюда? Или ей невмоготу стало дома и хотелось рассеяться, глотнуть свежего утреннего воздуха… Она чувствовала србя бесконечно усталой. Она устала от горя, от людей, от их немого сочувствия, от кощунственной суеты последних дней. А здесь, у родника, всегда покойно. Это покой живой, естественный, согревающий душу, навевающий светлые воспоминания… Айкиз с детства любила играть здесь с подругами, а позднее приходила сюда собирать цветы, читать, даже готовить уроки. Тут же, под молодой чинарой, встречалась она когда-то с Алимджаном. В те памятные дни так же немолчно и успокаивающе журчала вода родника, шелестели листья деревьев, обступивших камень, шуршала галька йа дне ручья. Казалось, звуки эти проникли в сегодняшний день из дальнего, чудесного прошлого. Но вот слуха Айкиз коснулся еще один звук, нежный и мелодичный, будто это цветы зазвенели под порывом ветра. Это вдалеке, вдоль гор, медленно двигался верблюжий караван, и в такт неторопливому шагу звенел и звенел, покачиваясь на шее последнего верблюда, одинокий колоколец. Погонщики пели, и в их песне слышалась тихая печаль. Звон колокольца и песня затихли, растаяли в утреннем воздухе, а из кишлака донеслись новые звуки, ясные и разрозненные, - звуки пробуждения. Хлопнула дверь в чьем-то доме, проскрипели колеса арбы, залаяла собака; надрывно, ошалело, словно желая разбудить весь мир, прокричал петух, спустя минуту, с меньшим задором откликнулся другой.