- Угощайся, Гафур, - хмуро предложил Ка-.дыров. - Закуска хороша под водку, а водка - под настроение…
Некоторое время пили молча. Совсем захмелев, Кадыров стал жаловаться:
- Вот она, Гафур, людская-то благодарность. Спихнуть ' меня хотят, а? Наслушались сказок Умурзаковой, неугоден им теперь Кадыров!
- Такой у нас народ, раис! - вздохнул Гафур. - Кто больше наобещает, за тем и идут…
- Верно. Верно, Гафур! Задурила она ловы!.. А я разве не мог насулить им горы зрэдрд# и молочные реки? Мог бы, Гафур, да совесть не позволяет! Я не фантазер, я практик. Практик! У меня тр-резвый взгляд на вещи! - Он пьяно икнул. - А они меня… они меня - на свалку!
- Ай, не расстраивайся, раис! С тобой друзья, они тебя не покинут.
- В-верно, Гафур! Я вас тоже не дам в обиду. Х-ха!.. Рузы-палван им пришелся не ко двору! А мне он - друг. И Аликул друг. И ты. Гафур, друг! Дай я тебя обниму, Гафур!
На дворе стемнело. Зажгли электрическую лампочку, свисавшую над супой. Неяркий свет матово заиграл на кистях винограда, уже набухающего прозрачными соками. Тихо шуршали листья над головой. Тихо журчал ручей, словно увещевая полуночников. Но долго еще звучали в беседке пьяные голоса, и в одном слышалась то бурная злоба, то жалость к себе, а в другом - вкрадчивая лесть и злорадство.
Глубокой ночью Кадыров, пошатываясь, проводил гостя до калитки и, не заходя в дом; побрел к кровати, стоявшей на берегу арыка. Он упал на нее, не раздеваясь, -но, хотя и чувствовал хмель-' ную усталость, уснуть не мог. В затуманенном сознании вспыхивали, гасли обрывочные мысли. Одна вспыхивала чаще и жгла больнее остальных. t
Почему отвернулись от тебя дехкане, Кадыров? Что же они, как мухи на мед, падки только на сладкие обещания? А может, глаза у них зорче твоих, и мысль просторней, и крепче вера в то, что задуманное - сбудется? Эй, раис, опомнись, не отбивайся от тех, кто вместе с тобой строил колхоз!
Но поздно отступать!.. Покается он перед дехканами, а ему скажут: «Что ж это ты явился на готовенькое? Целину мы вспахали,' хлопок вырастили, ты нам вставлял палки в колеса, а теперь торопишься к дележу праздничного пирога, который сам же и мешал печь?» Так или иначе, а сковырнут его с председательского кресла. Поздно, раис! Поздно, поздно…
Утром Кадыров проснулся разбитый, ослабевший, нак после приступа малярии. Голова трещала,. будто ее сжимали железными обручами. Ни о чем не хотелось думать, ничего не хотелось делать. Он, кряхтя, слез с кровати, поплескал в лицо водой из арыка и, выпрямившись, крикнул:
- Адолят!
Адолят не отзывалась.
- Адолят!
Жена наконец показалась в дверях. Кадыров уставился на нее очумелым взглядом. На ней было простенькое, поношенное платье, выцветший темный жакет, а голова повязана белым платком. На плече покоился кетмень.
- Это еще что за фокусы! Принеси-ка мне водки, опохмелиться.
Адолят молча удалилась и вскоре вышла из дома со стаканом водки в руках. Кадыров осушил его залпом, вытер губы и, кивнув на кетмень, спросил тоном, не предвещавшим ничего доброго:
- Куда это ты?
- В поле…
- В по-оле? - Кадыров захохотал. - Вон ты какая стала сознательная! А у мужа спросилась?
- Стыдно сидеть дома… - потупив взор, ответила Адолят. - Все работают, а я… v - А твое место дома! Положи кетмень, откуда взяла!
Адолят подняла голову.
- Если вы меня не отпустите… я в сельсовет пойду!
Кадыров сжал кулаки, лицо побагровело, на лбу собрались крупные складки.
- Вот кто сбивает тебя с пути! Опять Умурзакова! Ну, погоди! - Он потряс кулаком перед носом жены. - Ты у меня забудешь дорогу и в сельсовет и в поле. -
Адолят отшатнулась, крикнула дрожащим голосом:
- Вы… вы мне не грозите! Вы председатель колхоза, коммунист! Стыдно вам!
Кадыров устало опустился на кровать, сжал руками голову… Вот до чего дошло, - собственная жена взбунтовалась!
- Принеси водки! - приказал он.
- Пусть Назакатхон поит вас водкой, а мне пора в поле.
Адолят круто повернулась и, страшась оглянуться, направилась к задней калитке, выходящей прямо в поле. Кадыров не остановил ее. Он был слишком потрясен всем, что случилось за эти два дня.
Адолят шла торопливо, кетмень дрожал на ее плече. Она боялась мужа. Кадыров редко бил ее, но и ласки она от него не вйдела. В его повелительном голосе всегда звучало пренебрежение, равнодушная уверенность в том, что каждое его слово - закон для Адолят. Жить было обидно, тяжко! До замужества Адолят была жизнерадостной девушкой, ловкой в труде, веселой на досуге, а попав в дом к Кадырову, зачахла, как цветок без воды. Душой она давно противилась своей сытой, с виду даже благополучной, но тупой жизни, от которой никому не было пользы. А тут еще Назакатхон… Не раз Адолят пыталась усовестить мужа, слишком часто встречавшегося с молоденькой, ветреной секретаршей, но он отмахивался: «Выдумываешь, жена!» Какие же выдумки, когда, пригласив однажды в гости Султанова, Аликула и Назакатхон, муж на глазах у Адолят обхаживал эту бесстыдницу, а она жеманилась и хихикала… Нет, не сладка была жизнь у Адолят. От людей ей приходилось держаться в сторонке. Вынужден- нал отчужденность от общих дел, от общего труда больше всего томила Адолят. Вчера возле калитки она повстречалась со старым Халим-бобо. Он жил неподалеку,, но она давно не бывала у него дома, и старик, попрекнув ее этим, радушно пригласил в гости:
- Заходи, соседка! Угощу дынями с целинной земли!
- Как-нибудь зайду, - уклончиво ответила Адолят.
Халим-бобо покачал головой.
- Нехорошо прятаться от людей, Адолят. Без людей - как без солнца. Ты еще молода, а гляди, какой стала. А почему? Потому что все одна да одна.
- Скучно, тоскливо мне, Халим-бобо! - неожиданно призналась Адолят.
- Скука - дочь безделья.
- У меня хозяйство на руках…
- Ты лишь для мужа стараешься, а постарайся для всего колхоза, и пройдет твоя тоска! Я вон уж стар, да не сижу дома. Молодею в труде, соседка! Взяла бы и ты кетмень, да к людям, в поле!
Слова Халим-бобо запали глубоко в душу Адолят. Когда вечером к ним пришел Гафур, Адолят призадумалась: почему это прежде у них было полно гостей, колхозники запросто заглядывали к своему раису, а теперь из уважаемых людей наведываются только Султанов и Аликул? И ей приходится прислуживать голодному волку - Гафуру да толстому Рузы-палвану, а с остальными дехканами встречаться лишь на улице, стараясь поскорей пройти мимо. Нет, довольно ей жить с опущенной головой!
Так случилось, что тихая, безропотная Адолят, которая только плакала, когда ее бранил муж, утешая себя хлопотами по дому, решилась надерзить Кадырову, впервые за всю свою замужнюю жизнь поступила по-своему. Айкиз тут была ни при чем. Но Кадыров, оставшись один, мрачно размышляя о случившемся, винил во всем Айкиз, крикливую непоседу, взбаламутившую весь колхоз. Дорого бы он дал, чтобы?на оступилась! Однако, он уже чувствовал, что не на нее, а на него надвигается беда. Статья Юсуфия ничто в сравнении с вчерашним' митингом дехкан и сегодняшним бунтом Адолят! Прислушаются к голосу дехкан в обкоме, поддержат Умурзакову, и пожалуйте, почтенный раис, к ответу!
Кадыров прошел в дом, отыскал водку и опять, как вчера вечером, забрался в беседку…
С этого дня он перестал выходить на работу, сказавшись больным. Его позвали на заседание сельсовета, где обсуждался ход освоения целины; он не пошел. С женой Кадыров не разговаривал, с утра напивался. Аликул посоветовал ему держаться гордо, работать, как прежде: «Надо, мол, как ни в чем не бывало расхаживать среди волков, а не лезть самому к ним в зубы». Аликулу он мрачно ответил:
- Наслушался я ваших утешений! У меня нынче одна утешительница. Вот! - и постучал ногтем по бутылке…
Глава двадцать восьмая НА ОХОТЕ
Через несколько дней, вечером, Кадырову позвонил Султанов. Голос был веселый, беззаботный.
- Не вовремя ты заболел, раис! Ну, ну, не морочь мне голову, знаю я, что у тебя за хворь! Рано повесил нос, дорогой. Завтра утречком я к тебе нагряну. Нет, нет, не по делу. Не одними делами жив человек. Возьмем ружьишки и махнем в степь! Как там джейраны, не все еще перебиты? Остались на мою долю? Вот и отлично. Поохотимся, дорогой товарищ. Это оч-чень поднимает настроение. Жди меня утром.