– Вот что. Я пошлю Кэрри за бутербродами, а ты пока одевайся.
– Как хочешь.
Равнодушие Риммы обеспокоило меня. Она начала переодеваться, и я ушел. Кэрри я нашел внизу, на крыльце.
По моей просьбе она сходила в лавку за бутербродами. С кульком в руках я поднялся в комнату Риммы.
Девушка уже переоделась и теперь сидела перед засиженным мухами зеркалом. Я положил кулек ей на колени, но она с гримасой его отбросила.
– Я ничего не хочу.
– Черт возьми…
Я схватил Римму за руки, заставил встать и с силой встряхнул ее.
– Да приди же ты в себя, слышишь? Ты будешь сегодня петь! Другой такой возможности не представится. Ешь этот проклятый бутерброд – ты же вечно жалуешься на голод! Ешь, говорю!
Римма вынула из кулька бутерброд и, отщипывая маленькие кусочки, принялась есть, но почти сразу же перестала.
– Меня стошнит, если я съем еще хоть капельку.
Бутерброд пришлось доедать мне.
– Просто противно смотреть на тебя, – заметил я с набитым ртом. – Иногда я вообще жалею, что познакомился с тобой. Ну, что ж, пошли. Я обещал Уилли приехать в половине десятого.
Все еще продолжая жевать, я немножко отступил и оглядел Римму. Бледная как полотно, с синяками под глазами, девушка казалась выходцем с того света. И все же было в ней что-то пикантное и зазывающее.
Мы спустились по ступенькам и вышли на улицу.
Вечер выдался душный, но когда Римма случайно прикоснулась ко мне, я почувствовал, что она вся дрожит.
– Что с тобой? – резко спросил я. – Ты мерзнешь?
– Нет. Ничего.
Вдруг она громко чихнула.
– Перестань! – крикнул я. – Тебе же надо сейчас петь.
Она, без сомнения, действовала мне на нервы, но я сдерживался, думая о ее голосе. Каково будет, если она расчихается перед Уилли Флойдом?
Мы сели в трамвай и доехали до Десятой улицы. Вагон был переполнен, и Римму прижали ко мне. Время от времени я чувствовал, как ее начинает трясти. Это серьезно беспокоило меня.
– Ты здорова? Ты сможешь петь, правда?
– Я здорова. Отстань.
В клубе «Голубая роза», как всегда, собрались видавшие виды почти преуспевающие и почти честные бизнесмены, почти красивые девицы легкого поведения, время от времени получавшие крошечные роли в кино, и гангстеры, устроившие себе выходной вечер.
Подталкивая перед собой Римму, я довел ее до кабинета Уилли, постучал и, открыв дверь, втолкнул девушку в комнату.
Уилли сидел, положив ноги на стол, и чистил ногти. Он взглянул на нас и нахмурился.
– Хэлло, Уилли, – сказал я. – Вот и мы. Познакомься с Риммой Маршалл.
Уилли еще раз внимательно осмотрел нас и кивнул. Взгляд его маленьких глаз задержался на Римме, и он поморщился.
– Когда мы начнем? – спросил я.
Уилли пожал плечами.
– Мне безразлично. Хоть сейчас. – Он снял ноги со стола. – Ты уверен, она действительно хорошо поет? Что-то не похоже, если судить по ее виду.
– Я не напрашивалась сюда! – с внезапной вспышкой негодования заявила Римма.
– Замолчи! – прикрикнул я. – Не лезь не в свои дела. Цыплят по осени считают, – снова обратился я к Уилли. – Это замечание обойдется тебе в сто долларов в неделю.
Уилли рассмеялся.
– Да ну? Она действительно должна оказаться чудом, чтобы заставить меня расстаться с такими деньгами. Что ж, пойдем послушаем.
Мы вышли в ресторан и постояли в полумраке, пока не умолк оркестр. Потом Уилли поднялся на сцену, велел музыкантам отдохнуть и объявил о предстоящем выступлении Риммы.
Его объявление было кратким. Он сказал только, что одна маленькая девочка хочет спеть одну-две песенки. Потом он махнул нам, и мы предстали перед публикой.
– Как можно громче! – шепнул я Римме, усаживаясь за пианино.
Болтовня в ресторане не смолкла, в зале не раздалось ни единого хлопка.
Меня это не обеспокоило, я знал, что как только Римма запоет и послышится ее серебристый голос, все немедленно онемеют.
Уилли, хмурясь, стоял около меня и не спускал глаз с Риммы. Его явно что-то тревожило.
Стоя около пианино, девушка равнодушно смотрела в наполненный дымом мрак. Она казалась совершенно спокойной.
Я начал играть.
Первые пять или семь тактов Римма спела как профессиональная певица. Ее чистый, звенящий голос наполнил зал, тон и ритм его были идеальными. Я внимательно следил за девушкой. И вдруг с ней что-то произошло. Ее лицо начало вытягиваться, она сбилась с такта, голос изменился. Она перестала петь и расчихалась. Поминутно содрогаясь, она наклонилась вперед и закрыла лицо руками.
В зале стояла могильная тишина, нарушаемая лишь ее чиханьем, потом послышался гул голосов.