Есть ли на свете лучший друг, чем огромное, беспокойное, волнующееся море? С каким только настроением нашего духа оно не гармонирует! Море это полнота жизни, и человек испытывает прилив бодрости, слушая его живительный шум и наблюдая, как катятся длинные зеленые волны, на гребнях которых весело дробятся солнечные лучи. Но когда свинцовые валы в ярости вздымают косматую голову и ветер ревет над ними, еще больше их раззадоривая, тогда даже самый мрачный человек чувствует, что и в природе есть такая же угрюмая меланхолия, как и в собственном существе.
В спокойные дни поверхность бухты Мэнси была гладкой и блестящей, как зеркало, и только в одном месте, недалеко от берега, воду рассекала длинная черная полоса, напоминавшая зубчатую спину какого-то спящего чудовища. Это была опасная гряда скал, известная рыбакам под названием "зубастого рифа Мэнси". Когда ветер дул с востока, волны с грохотом разбивались об утесы и брызги перелетали через мой дом, достигая находившихся позади холмов. Бухта была живописна, но открыта для сильных северных и восточных ветров, и из-за ее грозного рифа моряки редко заходили в нее. Было что-то романтическое в этом уединенном месте. Катаясь в лодке в тихую погоду и свесившись через борт, я пристально всматривался в глубь моря и различал там мерцающие, призрачные очертания огромных рыб, которые, как мне казалось, были совершенно неизвестны натуралистам, и мое воображение превращало их в духов этой пустынной бухты. Однажды в безветренную ночь, когда я стоял у самой воды, откуда-то из глубины, то усиливаясь, то ослабевая в неподвижном воздухе, в течение нескольких секунд разносился глухой стон, словно в безысходном горе кричала женщина. Я слышал это собственными ушами.
В этом уединенном приюте, между незыблемыми холмами и вечно шумящим морем, избавленный от людской назойливости, работая и размышляя, я провел больше двух лет. Постепенно я так приучил к молчанию свою старуху служанку, что она стала редко открывать рот, хотя я уверен, что, навещая два раза в год своих родственников в Уике, она за эти несколько дней полностью вознаграждала себя за вынужденное молчание. Я уже почти забыл, что являюсь членом великой семьи человечества, и привык жить среди мертвецов, книги которых я внимательно изучал, когда произошел случай, придавший моим мыслям новое течение.
После трех суток бурной погоды в июне выдался тихий, спокойный денек. Ни малейшего дуновения не чувствовалось в воздухе в тот вечер. Солнце зашло на западе за гряду багровых облаков, и на гладкую поверхность бухты легли полосы алого света. Лужи воды после прилива казались на желтом песке пятнами крови, словно здесь с трудом протащился какой-то раненый великан, оставив кровавые следы. По мере того как сгущались сумерки, бесформенные облака, нависшие над восточной частью горизонта, собрались в огромную, причудливых очертаний тучу. Барометр все еще стоял низко, и я чувствовал, что надвигается гроза. Около девяти часов вечера с моря стали доноситься глухие стоны, словно какое-то измученное существо почувствовало, что вновь приходит час его страданий. В десять часов с востока подул сильный бриз. К одиннадцати часам он усилился и в полночь разразился таким яростным штормом, какого я еще никогда не видел на этом бурном побережье.
Когда я ложился спать, галька и морские водоросли барабанили в окно моей мансарды, а ветер завывал так уныло, что, казалось, в каждом его порыве слышится стон погибающей души. К тому времени завывания бури стали для меня колыбельной песней. Я знал, что серые стены старого дома выстоят, а то, что происходит во внешнем мире, меня мало заботило. Старая Медж обычно относилась к этому с таким же равнодушием, как и я. Вот почему я очень удивился, когда около трех часов ночи меня разбудил громкий стук в дверь, и я услышал взволнованный, хриплый голос моей экономки. Я выскочил из гамака и грубо спросил ее, в чем дело.
- Эй, хозяин, хозяин! - пронзительно кричала она на своем отвратительном диалекте. - Скорее! На рифы наскочил большой корабль. Бедные люди кричат и просят о помощи. Ах, хозяин Мак-Витти! Скорее! Сойдите вниз!
- Попридержи свой язык, старая карга! - в ярости закричал я. - Что тебе до того, погибнут они или нет? Ложись спать и оставь меня в покое.
Я снова залез в свой гамак и натянул на себя одеяло. "Эти люди там, на корабле, - сказал я себе, - уже испытали ужас смерти. Если я спасу их, то через несколько лет их ждут те же самые испытания. Пусть уже лучше они погибнут сейчас, если столько выстрадали в ожидании смерти, - ведь это страшнее, чем сама смерть". После таких размышлений я попытался было снова уснуть, поскольку моя философия не только научила меня смотреть на смерть как на незначительный, весьма заурядный случай в извечной и неизменной судьбе человека, но и отняла у меня интерес к житейским делам: Но вдруг я обнаружил, что старая закваска все еще бурно бродит во мне. Несколько минут я ворочался с боку на бок, пытаясь погасить мгновенный порыв рассуждениями, которым предавался все эти долгие месяцы. Затем среди дикого завывания шторма до меня донесся глухой гул, это был выстрел сигнальной пушки. Сам не зная почему, я встал, оделся, закурил трубку и направился на взморье.
Когда я выходил из дому, стояла кромешная тьма, ветер дул с такой силой, что мне пришлось пробираться по гальке, выставив вперед плечо. Лицо у меня горело и саднило от мелких камешков, поднятых ветром, а искры из моей трубки струей тянулись позади меня, совершая в темноте какой-то фантастический танец. Я подошел к берегу, на который с диким ревом неслись огромные волны, и, прикрыв от соленых брызг глаза руками, стал всматриваться в море.
Я не мог ничего различить, но все же мне показалось, что вместе с порывами ветра до меня доносятся вопли и невнятные пронзительные крики. Продолжая всматриваться, я внезапно увидал вспышку огня, и мгновенно вся бухта и берег озарились зловещим голубым светом. Это был цветной сигнальный огонь, зажженный на борту корабля. Корабль лежал на боку посредине зазубренного рифа под таким углом, что я мог видеть всю настилку его палубы. Это была большая двухмачтовая шхуна иностранной оснастки, и находилась она примерно ярдах в двухстах от берега. При мертвенно голубом огне, шипевшем и мигавшем на самой высокой части бака, были отчетливо видны реи и развеваемые ветром ванты. С моря, из глубокой темноты, на гибнущее судно беспрерывно и неустанно катились длинные черные волны, на гребнях которых кое-где зловеще белела пена. Попадая в широкий круг, образованный светом сигнального огня, каждая волна, казалось, набирала сил, увеличивалась в объеме и еще стремительнее мчалась дальше, чтобы в следующее мгновение с грохотом и ревом обрушиться на свою жертву.