– Да, – сказал он, – конечно, счастлив.
– А что вы понимаете под этим словом? Что это для вас – счастье?
Кельмин почувствовал себя странно. Дико это было, сидеть в Дарайе, в плену, пусть и не связанным, но под прицелом двух ТИМКов охраны, без облачка внутри – и рассуждать с какой-то дарайкой о счастье. Он пожал плечами и ощутил себя полным идиотом. Туун обезоруживающе улыбнулась.
– Простите, – она вдруг протянула руку и коснулась его предплечья, обнажённого – рукава пижамы были коротковаты, – я понимаю, что вам… несколько не до того сейчас. Может быть, вы хотите отдохнуть?
Ему поставили внутривенный укол. Закачали кубиков десять прозрачной жидкости. Голова сразу закружилась. Но надо было идти, и он шёл, покачиваясь, в глазах двоилось, а в мозгу наступила странная пьянящая лёгкость.
Ему было весело. И сквозь веселье проступало трезвое понимание – это наркотик, его пытаются расслабить, надо быть осторожнее. От этого понимания тошнило.
Туун уже ждала его.
– Вам нехорошо? Тогда ложитесь вот сюда, а я посижу рядом. Не беспокойтесь, мне не нужны военные тайны, я хочу вам помочь.
Он лежал на кушетке, и в глазах всё плыло. Он видел только белый потолок, и потолок этот тоже двоился. Откуда-то издалека доносился голос Туун. Нет, вот же она, сидит рядом. Как мама… в детстве… очень жарко, а рука у мамы прохладная, она лежит на лбу, и хорошо. Мама приехала в школу, в тоорсен. Потому что ему плохо, он лежит в изоляторе, и совсем разболелся. Маму отпустили с работы. Она даёт ему попить – прохладный морсик. Кладёт руку на голову: «Заинька мой, ну как ты?»
– Вы плачете, Кельмин? Что с вами?
Что-что… дурь в крови, вот что. Тот самый укол… И мама что-то вспомнилась. Он уже думал, как ей будет тяжело… и отцу тоже. Да, он гэйн, да, они были готовы ко всему, но…
– Кельмин, я уважаю вашу веру. Ваше стремление быть сильным. Вы себя плохо чувствуете, не отвечайте мне. Я просто расскажу вам немного о том, во что верю я, хорошо? Я верю в то, что человек должен быть счастлив. Человек рождён для того, чтобы быть счастливым. Я помогаю людям стать счастливее. Снять зажимы, которые мешают в этом. Поймите, жизнь прекрасна – несчастными мы делаем себя сами. Мы зажимаем свои истинные желания, не думаем о них. Даже не пытаемся жить радостной, полной жизнью. Вспомните, в вашей священной книге часто говорится о необходимости изменения, даже перерождения человеческой личности, о свободе… Разве это не так? Я помогаю людям обрести эту свободу… Мы не все умрём, но все изменимся. Помните? Я об этом. Раскройте свою душу… откройте глаза, посмотрите вокруг…
…Темнота. Откуда-то падают капли, звеня, исчезая. Голос неразличим, он журчит, как весенний ручеёк. Доносятся отдельные слова. Детство. Вина. Боль. Наказание… Вспыхивает острая обида. Ему пять лет. Ему нестерпимо больно и стыдно, его только что наказали – и за что? Он вообще не лазал на кухню. Его подставил Шир, Шир-Жир, самый вредный из старших мальчишек, сделал так, что подумали на Кельма, сам убежал. А сказать про Шира было нельзя, потом весь вирсен будет называть тебя ябедой. А Ширу всё можно… Сволочь, гад… Убью, думает Кельм, натягивая штанишки, и это уже невыносимо больно. Хет Рисс убирает розгу. И подумай о своём поведении, говорит он. Ужасно хочется заплакать, но если заплачешь, подумают, что это от боли.
…Да, домой хочется. Ему три года, и он плачет. Всё забылось, помнится только это острое чувство отчаяния – он уже большой… он в вирсене. Ему больше нельзя будет возвращаться домой по вечерам. Только в выходные – а они вообще никогда не наступят, он умрёт до тех пор, пока они придут… мама… вдруг рядом кто-то начинает выть во весь голос, и Кельм замолкает. Нет, он так не будет…
…Первый бой, он квиссан, ему четырнадцать лет… Прорыв на Тверди. В Саане. Они прочёсывают посёлок, вдруг остался кто-то. Вдруг впереди – огонь, он сначала почувствовал, а потом увидел, огонь, как в Медиане, и стена перед ним начинает пылать, а Рети, красивая девочка Рети, падает, и потом сверху – горящая балка, и он пытается сдвинуть её, словно в кошмарном сне, и обжигается, и сверху на него летит огонь, но боли он почти не чувствует. И наконец балка отодвинута, и он видит то, что осталось от Рети.
– Ты никогда не знал ничего другого. Ты заслужил лучшего, Кельмин.
…Урок по Дарайе. На экране – реальные съёмки, дарайский городок, цветы, уютные домики, огни рекламы на главной улице. Витрины, поражающие воображение вечно голодных квиссанов. Размеренный голос хета иль Керта, куратора сена. «Таким образом, дарайское общество потребления…»
– Ты думаешь, что боль – это нормальное, естественное состояние человека. Но любому живому существу свойственно стремление избежать боли и получить удовольствие. Радость. И только человеком можно манипулировать таким образом, чтобы внушить ему обратное стремление – стремление получать боль. Это следствие комплексов, которые встраиваются в психику в раннем детстве. Твоя душа изранена, Кельмин. Я помогу тебе избавиться от этого. Я помогу тебе стать самим собой.
Конечно, разговаривать и даже возражать внутренне – нельзя. Но это когда психолог рядом. В камере, или в палате – неизвестно, как называть это помещение – Кельм вспоминал то, что происходило на сеансах. Это подтачивало психику – незаметно, по капельке. Он сопротивлялся, хотя под наркотиком и в лёгком гипнотическом трансе это было крайне трудно. Он старался не думать об этом. Даже не отвечать мысленно Туун. Ну и пусть себе мелет, подумаешь.
Но она вызывала в памяти – Бог знает как ей это удавалось – слишком яркие картины давно забытого, пережитого. Вот он стоит в строю. Ему только что исполнилось четырнадцать. Он горд серо-зелёной парадкой, квиссанскими нашивками. Он уже полтора года квиссан, он умеет стрелять, бегать в противогазе, карабкаться на трёхметровую стену, да много чего. Умеет творить виртуальное оружие в Медиане. В свою очередь он подходит к знамени у Распятия, становится на одно колено. «Я, квиссан Кельмин иль Таэр, клянусь перед Богом… в верности моей родине, Дейтросу…» Целует алый шёлк, нежно скользящий по губам. Какая гордость была тогда, какая радость… А ведь это всё – спектакль. Может, и так. Чтобы промыть им мозги, чтобы закрепить внутренне. В Евангелии сказано: не клянитесь вовсе. Да и в самом деле, если уж воевать, то за что-то существенное – защищать свою жизнь или жизнь близких… Не за слова. Не за символы. А они хотят почему-то – чтобы за символы… зачем, почему это надо?
И много, много картин совсем других – мерзости, унижения, боли, пронизывающего холода, голода… В посёлке они всё время дрались с заречными. Два раза в тоорсене за эти драки его пороли – а ведь ни разу он не был виноват, не начинал первым, заречные приходил сами. Даже в квенсене один раз пришлось здорово подраться с Нелком из параллельного сена, сволочь он был порядочная… и кстати, пристроился неплохо, даже не стал гэйном, где-то преподаёт теперь. И беседа с наблюдателем Верса, это после того, как заблудились в Медиане. Пронизывающий ужас – наблюдатель дал понять, что они виноваты, что в принципе их попадание в Верс и расстрел как предателей – вопрос его личного решения. Ерунда, конечно… но какое-то время было страшно.
Хватит, сказал он себе. Всё это так, конечно. Жизнь у нас не сахар. Но её-то, дуру эту, наша жизнь вовсе не касается.
Только почему теперь всё выглядит таким чёрным, серым, мрачным? Страшным… Так хочется это изменить как-нибудь – но как? Он жил неправильно, он хочет жить иначе. Он слишком измучен внутри. Но какая альтернатива? – её нет.
И там ничего хорошего не было, и впереди ничего не ждёт. Разве что смерть. Вот сдохнуть бы скорее, подумал он. Да, в самом деле, это самый лучший вариант…
– Вы можете быть счастливы, Кельмин. Вы не верите мне. Не считаете, что это возможно. Но поверьте, ничего невозможного в этом нет – в этой жизни вы вполне можете быть счастливы. Надо только этого захотеть. Захотеть по-настоящему. Я помогу вам, Кельмин.
…Голова пуста. Совершенно пуста. В этот раз ему не вводили наркотик. Ему просто уже всё равно. Это продолжается слишком долго.