– А третья рана? – спросил он.
И снова его палец заскользил по рубцу, туда, ближе к лону, однако его легкие прикосновения почти не ощущались.
– Тоже моя вина... вернее, травы, на которой я поскользнулась и упала прямо на острие меча. Но слава Богу, Питер все же успел выдернуть его из раны, прежде чем...
Она недоговорила: понятно и так, что она находилась между жизнью и смертью.
– Ее тоже прижигали, – сказал Карлейль, продолжая гладить рубец и позволяя себе захватывать ту часть тела, где рубца не было.
Пожалуй, самая необычная форма ласки по отношению к женщине, вдруг подумалось ему, и он чуть не улыбнулся. Дыхание участилось, возбуждение вновь охватывало его: Джиллиана смотрела попеременно то ему в лицо, то на его руку, но оставалась спокойной. Спокойнее, чем прежде.
– Теперь вы расскажите мне о своих ранах, – проговорила она, без опаски касаясь пальцами его изуродованной щеки.
Его пронзила вспышка желания, но он погасил ее, сказав себе, что ждать уже недолго, и, стараясь, чтобы голос не выдал его, рассказал о битве при Стерлинге, когда в него угодила вражеская стрела.
Закончив рассказ и отпив еще вина, он произнес с легкой улыбкой:
– Итак, брат Уолдеф отметил нас обоих каленым железом. – И добавил: – Допей свое вино. Мы уже немало поведали друг другу.
Не отнимая пальцев от его лица, она другой рукой приняла от него бокал и осушила его.
Все годы после смерти Марты он считал, что люди, особенно женщины, стараются не смотреть на его лицо, обезображенное шрамами, а уж о том, чтобы прикоснуться к ним, погладить, вообще не шло речи. А юное создание, которое он поспешил назвать своей женой, поддавшись внезапно охватившей страсти, так спокойно смотрит ему в лицо, с такой естественной легкостью касается его рубцов, что он не может не изумляться, не может не благодарить судьбу за то, что послано ему от ее имени.
Не отнимая одной руки от ее лона, он гладил ее лицо, волосы, касался груди. Джиллиана снова ощутила непонятное возбуждение во всем теле – и там, где к нему прикасались, и внутри.
Потом он отстранился, оставив ее в покое. Она в недоумении посмотрела на него.
– Вытянись на постели, – сказал он.
Она послушалась, с нескрываемым интересом не сводя с него взгляда, и, решив, наверное, что он находится в некотором сомнении, что и как делать дальше, постаралась его успокоить.
– Не знаю, что теперь будет, – сказала она, – но, клянусь, не стану сопротивляться и бороться с вами.
Теперь ему почти не удалось подавить смеха, но он сразу же накрыл ее губы своими, чтобы она не произнесла еще чего-нибудь подобного, а его крупные руки начали настойчиво ласкать ее груди. Он намеревался подольше гладить ее и ласкать, чтобы как следует возбудить, но понял, что сам приближается к тому состоянию, когда промедление может вызвать нежелаемый результат.
В отличие от него, отдающего себе полный отчет в том, что он делает и чувствует, она не понимала, что с ней происходит. Это пугало ее. Вернее, не пугало, а беспокоило. Не означает ли это, что она теряет над собой контроль и беспрекословно поддается, подчиняется ему, чего ей вовсе не хотелось, но было, если говорить правду, так приятно? Она запомнила, как отец учил ее не один раз: настоящий воин никогда никому не должен целиком, душой и телом, подчиняться, иначе он испытает худший род слабости. Так проигрываются битвы...
Однако сейчас следует ли сопротивляться? Ведь она сама только что сказала, что во всем подчинится ему. Да и как, в чем может заключаться ее противодействие? Чему давать отпор? И зачем? Разве то, что с ней происходит... произойдет, можно назвать поражением?
Мысли путались, стали разрозненными, нечеткими, сосредоточиться она не могла. Накатывали странные волны радости... нет, блаженства... потом отступали. Чтобы снова нахлынуть. Они зависели от действий его губ и рук. Дрожь наслаждения пронизала ее, когда его губы, язык, кончики пальцев коснулись ее шрама. Того, что у самого лона. Она не удержала вскрика, ощутила, что там, где только что были его пальцы, сделалось влажно. Все еще не осмысливая сути, она догадывалась, что становится не такой, как прежде, что уже начала движение в бездну, на дне которой ее ждет потеря собственной свободы, воли... Поражение в битве... В битве за что?..
Джон понимал, что должен торопиться. Что ж, если сейчас она не сумеет испытать всего, не достигнет вершины наслаждения, оставим на потом.
Осторожно коленом он раздвинул ей ноги и медленно вошел в нее, постепенно усиливая нажим. Он видел, как за одно мгновение в ее расширившихся глазах выражение крайнего удивления сменилось страхом, а затем – покорностью.
– Сейчас мне придется причинить тебе боль, – прошептал он, и ее веки дрогнули.
Он сильно надавил, немного приподняв ее и вновь опуская на подушки, чувствуя, что погрузился в нее целиком, что теперь она вся принадлежит ему и он может уже не бояться причинить ей новую боль.
Она почувствовала боль, однако не такую, как она думала, и вообще разве она не приучена к боли, не испытывала куда более мучительные ощущения. О нет, если что-то сейчас устрашило ее, привело в замешательство, то отнюдь не боль, а чувство наслаждения, которое она изведала сразу вслед за болью или одновременно с ней. Чувство, повторения которого жаждало все ее существо, и она, сама не сознавая своих действий, инстинктивно подчинилась ритму движений.
Жар ее тела, ощущение полного погружения, безраздельного обладания приблизили пик его блаженства. С не покидавшим ее чувством изумления она ощутила, как он, вздрогнув, внезапно обессилел, тело его сделалось тяжелее и стало менее горячим.
Но чувство наслаждения, блаженства не оставляло ее и вылилось в очень простое, незатейливое умозаключение, от которого чуть дрогнули в улыбке губы: а все же то, что сейчас произошло, весьма приятно, и повторение будет, по всей видимости, не хуже. Если не лучше...
Джон лежал возле нее на правом боку, обеими руками накрыв ее груди, играя сосками, которые начали снова твердеть.
Ее лицо показалось ему усталым, поэтому он сказал:
– Теперь тебе станет с каждым разом лучше.
С искренней наивностью, которая не переставала его забавлять, она ответила:
– Мне и сейчас неплохо. – И добавила: – Для меня больше не надо, но если вам нужно, то делайте.
Он нахмурился.
– Ты еще не все понимаешь, Джиллиана. Это будет нужно и тебе.
Она покачала головой и, приподняв руку, погладила его по лицу.
– Я хотела сказать, что вовсе не настаиваю. И вы из-за меня не беспокойтесь, пожалуйста.
Тоном учителя, разъясняющего простейшие вещи непонятливой ученице, он произнес:
– Ты моя жена, и мой долг доставлять тебе радость и удовольствие.
Ученица оказалась упрямой.
– Нет, – повторила она, – вы ничего не должны. Мне будет хорошо, если довольны вы.
Ее препирательство вызвало у него легкое раздражение. В наказание ему захотелось увидеть, как она будет извиваться под ним в пароксизме страсти и сама взывать к продолжению и повторению.
Возможно, она почувствовала его настроение, потому что прижалась к нему и коснулась губами шрамов на левой щеке, словно взывая о прощении. Его тело поняло ее призыв по-другому и ответило моментальным возбуждением. Он снова вошел в нее, так же медленно и осторожно, но сейчас не из опасения причинить боль, а с намерением сильнее возбудить ее, поиграть с ней.
Она откинула голову и смотрела на него ясным, доверчивым взором. И ему стало немного стыдно.
Но в следующий миг он уже ни о чем таком больше не думал и весь отдался чувству, сила которого его радовала и намного удивляла.
Брат Уолдеф и сестра Мария попивали темный и густой медовый напиток, мирно беседуя.
– У вас никогда не было сожалений, сестра, – спросил он, – что вы с самых ранних лет посвятили себя церкви?
– Нет, – ответила она. – Я самая счастливая из всех Плантагенетов моего поколения. У меня намного больше свободы, чем было у молодой жены моего отца Маргариты или у моей сестры Джоанны, больше разума, чем у моего несчастного брата, короля Эдуарда, и дольше жизнь, нежели у моих близких Элеоноры и Джеффри.