– Неужели? – простодушно спросила она. – Что вы хотите сказать?
Собеседник помедлил с ответом и потом проговорил, слегка понизив голос:
– Ну, многие, сравнивая его с нашим Брюсом, считали и считают, что, живи он дольше, Брюс так и продолжал бы находиться в его тени, а это, как понимаете, не очень-то приятно для человека благородного происхождения. Ведь Уоллес совсем не знатного рода...
Обыденные, по сути, слова Мантита стали чуть ли не последним камнем в зыбкой постройке, возводимой Джиллианой. Последним, скрепляющим все сооружение, так ей вдруг показалось.
И вот какая картина выстраивалась в голове Джиллианы и постепенно приобретала отчетливые очертания: первое – Роберт Брюс упорно отказывался говорить с ней о ее отце; второе – его юные годы прошли в окружении членов английского королевского двора, среди ее собственных родственников по линии матери – Плантагенетов; и третье – быть может, самое важное и подозрительное: он доверил англичанам свою жену и дочь, оставил в заложниках. А значит, не слишком опасается за них. В общем, все говорит за то, что англичане ему ближе, чем шотландцы, и что ее отец скорее всего был костью в его горле.
Обвинительный акт, таким образом, логично составленный Джиллианой, требовал решения по нему, и она его приняла. В ее душе сразу наступило успокоение. В самом деле, зачем ломать голову и искать какие-то немыслимые доказательства чьей-то вины, когда вот они – здесь... Сосредоточены на одном человеке...
Она уже собралась поблагодарить Мантита за беседу и отойти от него, как над ними обоими – над Джиллианой и ее собеседником, который был ниже ее чуть не на целую голову, – нависла могучая фигура Джона Карлейля с непроницаемым хмурым лицом. Он обменялся несколькими фразами с Мантитом, после чего тот удалился – кому же приятно наблюдать за размолвкой супругов? Карлейль предложил руку Джиллиане, и та спокойно, с отрешенным видом приняла ее, чем уже вызвала его удивление, которое усилилось, когда он внимательнее вгляделся в лицо жены: да что с ней? Откуда пролилась на нее такая благодать, такая странная, чтобы не сказать подозрительная, безмятежность? Она не произнесла ни слова, но он чувствовал, что и слова ее, если он их услышит, будут спокойными и сдержанными. Что с ней произошло за последние короткие минуты здесь, в зале? Неужели коротышка-граф сказал нечто настолько приятное, что сразу изменило чуть ли не весь ее облик?
– Леди, – сказал он нарочито язвительно, – чем сумел порадовать вас милорд граф?
Она слегка наморщила лоб, очевидно, не поняв вопроса, – так далеко ее мысли находились сейчас и от графа, и от своего насмешливого супруга.
– Он любезный человек, – произнесла она. – И у него приятная манера говорить.
В ее ответе он не уловил и тени вызова, стало ясно, что думает она совсем о другом. О чем?..
Они уже подходили к столу, где находились самые родовитые главы кланов, и разговор их закончился.
Джиллиана сидела за столом между мужем и Черным Дугласом. Поскольку разговаривать с первым ей не хотелось, а второй не хотел разговаривать с ней, у нее была возможность почти все время хранить молчание и думать о своем, краем уха ловя случайные фразы мужчин, рассуждающих о передвижении военных отрядов, о сравнительной силе противоборствующих сторон, о переходе на новые позиции. Их разговор нисколько не интересовал Джиллиану. Ее отрешенность, погружение в себя больше, чем когда-либо прежде, заметил со своей скамьи брат Уолдеф, сидевший рядом с семейным капелланом Брюсов отцом Бедой.
Уолдеф чувствовал, что с Джиллианой происходит нечто неординарное, и потому невнимательно слушал речи своего собрата по церкви. Но он никогда бы не догадался, что задумала Джиллиана, а если бы догадался, то сам себе ни за что не поверил бы.
После восьми месяцев замужества Джиллиана хорошо знала многие привычки и свойства мужа. Знала, что спит он чутко, просыпаясь при малейшем шорохе с быстротой бывалого воина, и поэтому ей не удастся среди ночи, как она задумала, встать незамеченной с постели и одеться.
И она решила подготовиться заранее. Извинившись, она вышла из-за пиршественного стола, поднялась в отведенную комнату и принялась там поспешно собирать кое-какие предметы своей верхней одежды: куртку, рейтузы, башмаки. Взяв все в охапку, вынесла вещи д. коридор, немного пройдя по которому наткнулась на стоявший у стены резной сундук, за которым их и спрятала. Она вспомнила слова отца:
«Если воин очутился один, безоружный, в стане врага, он должен быть готов ко всему ради того, чтобы добыть оружие, – убить, украсть, солгать. Хитрость и сметка – первейшие союзники воина, если тот в одиночестве...»
Прокравшись на боковую лестницу, ведущую во внутренний двор – к конюшням и загонам для скота, в одном из закутков она нашла то, что хотела, – стригальные ножницы и большой острый нож, которым свежуют овечьи и коровьи туши. Она спрятала их в складках своего шикарного платья и отнесла туда же, где лежала одежда, – за сундук. Затем она вернулась в пиршественный зал, где продолжалось шумное веселье.
Карлейль хотел спросить, где она пропадала так долго, но Роберт Брюс обратился к нему с каким-то важным делом, и Джиллиане не пришлось прибегнуть ко лжи – еще одному из трех предписаний отца, одно из которых она уже выполнила, – украла два режущих и колющих предмета.
Ночью Джиллиане и Карлейлю опять предстояло неуютное пребывание в общей спальне. Впрочем, Джон был расположен сегодня сменить гнев на милость и в который раз попытаться поговорить с ней более или менее откровенно, воспользовавшись странной переменой в ее облике и настроении.
Однако у него ничего не получилось: он надолго задержался в зале, а потом в кабинете Брюса за важными разговорами о дальнейших военных и прочих планах шотландского государства, и, когда добрался наконец до спальни, Джиллиана уже крепко спала. И он не стал ее будить, хотя Джиллиана только делала вид, что спала. Она никак не могла уснуть, напряженно ожидая часа, когда сможет приступить к выполнению того, к чему шла столько месяцев, и вот наконец роковой день и час настал!
Войдя в комнату, Карлейль первым делом разделся догола и окунулся в ванну с еще теплой водой, надеясь, что Джиллиана все-таки проснется, но она продолжала спать. Бормоча под нос проклятия по поводу ее неизменного упрямства, он вытерся и лег. Его сразу потянуло в сон – день оказался суматошным, съедено и выпито немало, и так не хотелось снова вступать в изнурительную словесную борьбу со странным, невозможным, но ставшим таким дорогим для него существом.
Он уснул быстрее, чем предполагал, однако через какое-то время пробудился, потому что Джиллиана поднималась с кровати.
– В чем дело? – спросил он.
– Иду в туалетную комнату, – ответила она неестественно бодрым голосом, хотя ночь была в самом разгаре.
– Нам надо поговорить, – вспомнил он о своем намерении.
– Как только вернусь, – ответила она и ушла, кутаясь в короткое одеяло.
Он лежал, бодрствуя еще какое-то время, потом решил пойти за ней, не понимая и злясь, отчего она так долго не возвращается, но вновь его сморил сон.
Вытащив одежду из-за сундука, Джиллиана нашла укромное место на задней лестнице, где быстро оделась, натянула башмаки, взяла в руки ножницы и, не колеблясь, – она решила сделать так еще за столом – отрезала себе обе косы на уровне плеч, после чего распушила их остатки. Теперь у нее была прическа обыкновенного воина. С женским обличьем покончено. Она – простой воин, выполняющий свой долг, даже если его ожидает смерть.
Убедившись, что коридор пуст, она осторожно пошла обратно к спальне. Там, у дверей, положила на пол одеяло, которое сняла с себя, а на него – ножницы и то, что осталось от кос: последний, заключительный жест непокорности, непримиримости, вызова.
Упрятав нож в рукав куртки, она снова направилась в глубь коридора, медленно, осторожно озираясь, словно в ( поисках чего-то, и остановилась наконец у одной из комнат, куда вела дверь с величественной резьбой и монументальной ручкой, за которой располагались покои хозяина замка.