— Что ж, это стоит исследовать за время нашей совместной работы, — доктор Шелдон откинулся на спинку своего офисного кресла и немного покачался назад-вперёд, задумавшись и жуя губу. — Можете рассказать мне об аварии?
Кэмерон ненавидел даже думать о том дне. Тогда он испугался как никогда в своей жизни. Его отец заставил его пойти на какой-то свидание вслепую с дочерью музыкального продюсера. Вечер был кошмаром эпических пропорций, потому что Кэмерон просто не мог притвориться, что заинтересован в каком-то вылепленном из пластика клоне Пэрис Хилтон — он убежал бы куда подальше, даже если бы увлекался девушками. Однако, чтобы отказать Кеннетту Фоксу ему нужна была чертовски хорошая причина, и он был уверен, что не сможет сказать отцу, что он гей.
— Почему нет?
Голос доктора Шелдона прервал мысли Кэма, ошеломив его, потому что он даже не заметил, что говорил вслух.
— Почему вы не можете сказать отцу, что вы гей? — повторил доктор с профессиональным любопытством. Во всяком случае, Кэмерон не слышал в его голосе никакого осуждения. — Думаете, он бы вас не принял?
— Дело даже не в принятии. Думаю, если бы мы были какой-то нормальной обывательской семьёй с обычной жизнью и скучной работой, и я сказал бы ему, что я гей, возможно, он и глазом бы не моргнул. Он хороший парень, мой отец, он просто… серьёзный.
— Но вы не нормальная, скучная семья.
— Нет, мы не такие. Он всегда беспокоится за наш имидж — как мы представляем себя фанатам. Нравится нам это или нет, факт в том, что большинство нашей фанатской базы — это молодые женщины и девочки-подростки. Мои сёстры должны воплощать то, кем хотят эти женщины быть, а мы с братьями должны быть тем, кого они хотят — идеальными парнями. В этом уравнении нет места для гомосексуальности или отношений. Если бы я сказал отцу, что я гей, он раздавил бы это как жука, заставил меня похоронить это. Я уже жил как натурал, так что хотел оставить эту маленькую часть себя при себе, подальше от группы, потому что больше у меня ничего не было.
Доктор Шелдон кивнул и записал что-то в блокнот, затем снова откинулся назад с задумчивым видом.
— Интересная перспектива — быть закрытым геем с широко известной карьерой. Честно говоря, вы первый человек на моих консультациях, кто держит свою сексуальную ориентацию в секрете ради себя, а не ради других людей. В каком-то смысле это восхищает, и я уверен, что это не легко.
— Нет, — начал Кэмерон, затем тяжело сглотнул. Док понятия не имел. — Это не легко.
— Поэтому начались выпивки?
Тяжело вздохнув, Кэмерон мысленно вернулся к ранним воспоминаниям о том, когда пил уж слишком много.
— Наверное, это началось, когда умерла моя мама. Мне было семнадцать, ещё не совершеннолетний, но это меня не остановило. Она единственная знала, что я гей — она всегда знала, мне нужно было только подтвердить. Я никогда не переживал, что она меня выдаст, хоть она не была согласна с моим решением держать это в секрете. Она всегда говорила, что я не должен меняться, чтобы вписаться в мир, что мир подстроится. Как только она погибла, я… ну, полагаю, я тоже отчасти умер, — даже при произношении этих слов сердце Кэма разбивалось по новой. Хоть прошло десять лет, воспоминания о Кейт Фокс по-прежнему были яркими — её кудрявые светлые волосы и веснушки на лице, её добрые глаза, которые прищуривались, когда она улыбалась. Боже, он скучал по ней.
Звук хлопка, когда доктор Шелдон закрыл свой блокнот, вырвал Кэмерона из его горько-сладких воспоминаний.
— Наш час подошёл к концу, — сказал он, кивая на часы на стене. — Кажется, пора остановиться. Вы сегодня хорошо поработали, Кэмерон. Я приятно удивлён и очень обнадёжен тем, что вы смогли открыться. Мы продолжим с этого на следующем приёме, хорошо?
Кэмерон вяло моргнул. Его разум казался мутным и медленным, будто он слишком долго пробыл под водой, и кто-то наконец вытащил его и заставил дышать. Было довольно страшно, как все эти вещи просто полились после таких продолжительных секретов, но ещё было… облегчение. Так много облегчения. Может, терапия была не такой уж плохой идеей.
Глава 4
В тот день Джона увидел огонь. Он мелькал на краях его мозга и обжигал его веки с внутренней стороны, если он закрывал глаза. Огонь был повсюду. Лёжа на больничной кровати, где засыпал последние несколько часов, он поднял взгляд на потолок и увидел… огонь.
Затем он посмотрел на другой конец комнаты, рядом с единственной дверью, где стояла Онор Рэдли. Она была охвачена пламенем, которое съедало стены, но она не горела. Вместо этого она смотрела на него впалыми, пустыми глазницами. Какой-то здоровой частью своего рационального разума, Джона знал, что он никогда не видел её такой. Она умерла от сердечного приступа в пятьдесят лет, годами страдая от раннего Альцгеймера, гораздо позже девушки с впалыми глазами. Хотя, иногда видения скапливались вместе в жуткую, яркую картину — огонь, его мать, отсутствующие глаза. Если он ждал достаточно долго, Ангус тоже появлялся, вместе с детской версией Джона и тёмным-тёмным подвалом.
Дверь открылась, и мракобесие перед ним рассеялось так же быстро, как появилось, оставляя как всегда пустую больничную палату. В пространстве дверного проёма появилось лицо Блейза Шелдона, с осторожной улыбкой, прикреплённой к лицу как крылья у бабочки. В этой улыбке был вопрос, на который Джона ответил судорожным качком головы — «нет, я не спал».
— Привет, док, — прохрипел он, едва доверяя собственному голосу. — Проходите.
Блейз зашёл в комнату и закрыл дверь. Джона проходил это так много раз, что в конце концов доктора стали готовы проводить приёмы там, где ему хотелось быть в тот день. Когда его эпизод прогрессировал, и он страдал от недосыпания и становился недееспособным, чаще всего ему нравилось оставаться в своей палате, когда он не был на кресле-качалке в общей комнате.
Вытянув стул из-под крохотного стола, доктор опустился на него, чтобы сесть рядом с кроватью Джона. Джона инстинктивно скрутился в комок, хватаясь за термоодеяло поверх себя и натягивая его до подбородка. Доктора говорили ему, что это называется «оглушённый эффект», но с Джона это происходило машинально, он делал это не специально.
Доктор Шелдон откинулся назад и поставил локоть на подлокотник, подпирая рукой подбородок и изучая его взглядом.
— Почему мы здесь, Джона?
Джона подавил стон. Было немного рановато, чтобы один из докторов начинал задавать «Вопрос». Они не понимали, что если бы он знал, почему это с ним происходит, он не оказался бы в этой ситуации? Он знал, что Блейз ненавидит, когда он умничает, но всё равно делал это.
— Не знаю, для терапии?
Это вызвало усталый вздох, который он предвидел, и Блейз посмотрел на него мягким взглядом, говорящим, что он на это не купится.
— Здесь не отель, Джона. Мы оба знаем, что у тебя очень реальные болезни, даже если мы не все согласны с диагнозами, и всё же, ты отказываешься менять события. Если ты не изменишь своё поведение, ты не поправишься. Всё просто.
За впечатляющей шевелюрой Блейза мелькало пламя.
— Менять события, да?
— Это как часы, Джона. Ты сдаёшься два раза в год во время своих эпизодов — но ты не делишься со мной, почему тебе плохо в эти конкретные времена года. Ты остаёшься с нами около месяца, в течение которых едва ли спишь. Ты отказываешься принимать лекарства, но соглашаешься на терапию, хотя никогда не открываешься достаточно, чтобы мы тебе помогли. Я снова спрошу, что мы здесь делаем? Ты не хочешь поправиться?