Дорога поднималась в гору по узкой просеке между двумя шеренгами угрюмых заснеженных елей, а при выходе из леса расширялась. Близилась ночь, но это было Гликштейну только на руку: пока светло, в городе ему лучше не показываться.
Дорога пошла под гору к реке, и сани покатились быстрее. За мостом был уже Ле-Линьон. Миновав протестантскую церковь, Пьер свернул на узкую улочку и остановился перед домом пастора. Он соскочил на землю и постучал в дверь.
Ему открыла девушка примерно одних с ним лет в деревянных башмаках, толстых шерстяных чулках и шерстяной юбке до колен.
— Мне нужен пастор.
— Его сейчас нет.
— Я привез раненого. Помогите мне занести его в дом.
В большой комнате горел камин. Летчик был тяжелый, но им все же удалось поднять его и положить на обеденный стол.
— Позвоните врачу. Попросите его зайти. — Пьер откинул одеяла, чтобы удостовериться, что летчик жив.
Девушка вышла в коридор, он слышал, как она говорит по телефону. После его каморки Пьеру казалось, будто он попал во дворец, хотя мебель в гостиной была неказистой — массивный шкаф, буфет, несколько стульев с протершейся обивкой.
Девушка вернулась.
— Врач скоро будет. — Она стояла, глядя на раненого. — Он американец?
— Да.
— Летчик?
— Да.
— Он очень симпатичный, правда?
На этот вопрос Пьер не ответил. С минуту оба молчали.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Сильви, — сказала Рашель. — Сильви Бонэр.
— Вы дочь пастора?
— Нет. Я присматриваю за его детьми.
Пьер давно не разговаривал с девушками, и ему хотелось продлить удовольствие. Но Сильви, похоже, сейчас интересовал только летчик, которого она вдруг погладила по коротко стриженной голове с какой-то особой нежностью. Заметив, что Пьер на нее смотрит, Сильви поспешно отдернула руку.
— Я только проверила, нет ли у него температуры.
— Откуда вы родом?
— Из Ниццы.
— И я из Ниццы. Где вы там жили?
— Не помню. Мы уехали, когда я была совсем маленькой.
— А где теперь ваши родители?
— Они давно умерли. Дорожная авария, — сказала Рашель.
Хотя она говорила по-французски без акцента, Пьер был уверен: эта девушка — беженка и в таком случае, скорее всего, еврейка. Если б они могли открыться друг другу, они бы обнаружили, что у них много общего, но о подобной откровенности не могло быть и речи. Поэтому он сменил тему:
— А где все?
— Ушли.
— Когда вернется пастор?
— Не знаю, — ответила она и вдруг расплакалась.
— Что случилось?
Пьеру хотелось до нее дотронуться, но он не знал, как это сделать, — слишком давно он не общался с девушками.
— Его… арестовали.
— Когда? — спросил Пьер.
Рашель вытерла глаза рукавом и объяснила, что после обеда за пастором пришли какие-то люди.
— Гестаповцы?
— Нет, это были французы, — ответила она. — Еще они забрали помощника пастора и директора школы.
Все трое играли важную роль в спасении еврейских беженцев, и Гликштейну это было известно. Помощник пастора отвечал за переправку евреев в Швейцарию, директор школы делал фотографии, которые Пьер использовал для изготовления фальшивых документов, а пастор — это пастор.
— Куда их увезли? В чем они обвиняются?
— Никто не знает.
— А мадам Фавер?
— Ей разрешили поехать с ними.
— Где же тогда дети?
— Их забрала к себе жена помощника пастора.
— А вас оставили здесь?
— Да. Поддерживать огонь, чтобы трубы не замерзли.
И принимать курьеров или беженцев, которые могут явиться в отсутствие пастора, подумал Гликштейн.
С улицы громко постучали. В доме у пастора дверь не запирали, весь город об этом знал. В комнату вошел врач, маленький человечек с большим саквояжем. Кивнув им обоим, он подошел к столу, на котором лежал летчик, и откинул одеяла.
Доктору Блюму было пятьдесят восемь лет. Чех из Судетской области, он, приняв французское гражданство и получив разрешение на врачебную практику, сменил фамилию на Лижье. Он по-прежнему плохо говорил по-французски, но в Ле-Линьоне, где никогда раньше не было своего врача, люди не обращали на это внимания.
— Вы, — обратился он к Пьеру, — мы стол к огню нести. — Потом повернулся к Рашели: — Вы помогать.
Стол был тяжелый, а с летчиком — еще тяжелее. Но все-таки втроем они кое-как передвинули его ближе к камину.
— Нужно огонь большой-большой, — сказал врач девушке, а потом обратился к Гликштейну: — Мы его одежда снимать.