— Не знаю.
— Надо бы понадежнее спрятать мое хозяйство.
— Где, например?
— А если в уборной?
Старик кивнул. Они сложили рабочие принадлежности Пьера в мешок и отнесли в уборную. Отхожее место было устроено, как обычно в деревнях: над выгребной ямой сделана скамья с тремя отверстиями. Просунув руки в левую дыру, Доде вбил гвоздь с нижней стороны сиденья и загнул крючком. Гликштейн повесил на него мешок.
— Что мы скажем, если они все-таки явятся?
— В тот день, когда упал самолет, была метель. Мы ничего не видели и не слышали.
Дейви лежал в постели и слушал, как Рашель возится на кухне. Ему было приятно думать, что через несколько минут она войдет в комнату. Он встал, проковылял к двери и запер ее на защелку. В спальне стоял небольшой шкаф; он надеялся найти там свое нижнее белье и комбинезон. Одежды в шкафу было немного, и она явно принадлежала молодой девушке. Только тут Дейви догадался, что он спит в постели Рашели.
Кальсоны и комбинезон, аккуратно сложенные, лежали на полке. Сев на кровать, он стал одеваться. Это оказалось нелегким делом, учитывая, что одна нога у него была в гипсе. От напряжения у Дейви закружилась голова. Когда форма была наконец надета, он открыл дверь.
Рашель застала его сидящим на кровати.
— Ты сам оделся, — с улыбкой сказала она ему. — Ну и ну.
Она принесла поднос с чаем и тостами для них обоих и тарелкой супа для Дэвида. Он быстро расправился со всем, что она ему дала.
— Похоже, тебе лучше.
— Намного.
После обеда Рашель сообщила, что ненадолго уйдет.
— Ты не дашь мне что-нибудь почитать, пока тебя не будет?
— На английском? Боюсь, только Библия.
— Наверняка протестантская. Католикам не разрешается читать протестантскую Библию. — Его слова прозвучали слишком резко, и он это заметил. — Я хочу сказать…
— Ты католик? — спросила Рашель.
— Я не хотел тебя обидеть.
— Ты меня и не обидел. Я не протестантка.
— Значит, тоже католичка?
Девушка молчала, не зная, что ответить. Ей нравился этот парень, и все же она решила действовать осторожно.
— Все французы — католики, — сказала Рашель, — кроме тех, кто живет здесь, на плато. Тут у нас все — протестанты. Вернее, почти все. Во Франции есть и евреи. Немцы устраивают на них облавы и отправляют в концентрационные лагеря в Восточной Европе.
— Это только слухи, — возразил он.
— Слухи? Люди видели, как евреев загоняют в товарные вагоны, словно скотину. А по другим слухам, когда они прибывают к месту назначения, их умерщвляют в газовых камерах.
— Никогда не поверю. Этого не может быть, — сказал Дейви. — Откуда тебе известно про газовые камеры?
— Пастору говорили об этом проповедники из Швейцарии.
— Все равно не верю.
Его наивность начинала ее раздражать.
— Конечно, еще ни один еврей не вернулся, чтобы подтвердить эти слухи. Мне надо идти. До свидания.
Одевшись потеплее, Рашель вышла на улицу. В мясной лавке ей удалось купить два маленьких кусочка грудинки для супа. Продавец вырезал из ее книжки несколько купонов. В булочной она взяла последний остававшийся на полке батон, отдав за него еще один купон.
Центр временного содержания располагался неподалеку от городка Ле-Верне. На самом деле это был концлагерь.
Последние пять дней пастор и двое его спутников по большей части провели в закрытом товарном вагоне. Иногда они молились и пели гимны, держась особняком от других арестантов. Эти другие, человек тридцать, были в основном членами объявленной вне закона компартии. В вагоне стояло одно на всех ведро с питьевой водой и еще одно — для отправления естественных потребностей.
В конце концов поезд дотащился до Ле-Верне и остановился в тупике у лагеря, огороженного по периметру глубоким рвом и тремя рядами колючей проволоки. Через каждые сто метров стояли сторожевые вышки с пулеметчиками.
Когда вооруженные охранники стали выгонять арестантов из вагонов, Фавер обратил внимание на людей, молча наблюдавших за происходящим из-за забора. В рваной одежде, грязные, истощенные, с нездоровой бледностью на лицах, они были похожи на ходячие трупы. При виде их оптимизм пастора почти бесследно улетучился.
Им никогда отсюда не выйти, подумал он. Сердце у него сжалось от тревоги, не столько за себя, сколько за товарищей. Он наставил их на этот путь — как и весь город, — и теперь его мучил вопрос: имел ли он право так поступать? Кто он такой, чтобы решать за других, что им делать?
Дейви и Рашель жили почти как муж и жена — вместе ели, слушали по радио песни и фронтовые новости. Часто играли в шахматы. Еще они говорили о будущем, о том, что стали бы делать, если бы война закончилась. Пастор обещал, что Рашель сможет поступить в университет, в Париже или Лионе. Дейви собирался возобновить прерванную учебу, а что дальше — он не знал. Может, ему стоит остаться летчиком. После войны авиация будет стремительно развиваться, говорил он.