— Воды… Хоть капельку дайте!
Она брала намоченную в воде марлю и увлажняла припухшие губы. Трудно высидеть на табуретке, так спать хочется, что кости ломит. Сидела в аккуратно выглаженном халате, в больших, с чужой ноги, сапогах, руки красные, набрякшие — с вечера успела выстирать бинты для всей палаты. Гельмут лежал с открытыми глазами, смотрел в потолок, будто обдумывал что-то. А Павел все время спал. После изнурительного переезда в санитарном поезде он как-то сразу ослаб, рана почему-то открылась. Все никак не оправится, не может прийти в себя после дальней дороги. Рука, как спеленатая кукла, лежала теперь на его груди, и он впал в продолжительный, тяжелый сон.
Марина то и дело поглядывала на капитана, на его осунувшееся, с запавшими щеками лицо, длинные ресницы, и ее пронизывала нежность. Хотелось протянуть руку, откинуть с высокого лба черную прядь, дотронуться пальцами до бровей, губ, подбородка. Рот чуть приоткрыт, будто Павел хотел что-то сказать, да так и заснул… А может, это от боли? Ему, наверное, тоже хочется пить, только не может проснуться, голос подать. Сгорит от жажды, высохнет, бедный… Марина оглядела полутемную палату, увидела на подоконнике графин с водой, налила полный стакан.
— Выпей, Павлик! — попыталась разбудить его тихо. Он сонно глотнул несколько раз, ресницы вздрогнули, дыхание участилось. Может, проснется? Она спустила его голову на подушку. Выпрямилась и вдруг услышала голос Гельмута:
— Он вас любит.
Марина резко обернулась к немцу.
— Нет, нет! — закачала головой.
— Я знаю, он вас очень любит, — в его голосе послышались ревнивые нотки.
— Нет!.. — умоляюще прошептала Марина.
Быстро вышла в заставленный койками коридор, чувствуя, как пылают щеки. Разве Гельмут сказал что-то стыдное? Может, выдумал от бессонницы, чтобы порадовать ее, чтоб не спалось на дежурстве…
Она стояла напротив окна, устремив глаза в черную ночь, отодвинув краешек одеяла, и невольно ловила себя на том, что в ней пробуждается какое-то новое чувство: Павел становился ей все дороже и роднее. Это чувство появилось раньше, еще в самолете… нет, еще там, в лесу… еще когда ехали на подводе… в темноте… Вспомнила, как они потом шли по московским улицам, звонили ему домой, обедали у Клавдии Сергеевны. Вспомнила Валю, и на душе стало горько и больно…
Она вернулась в палату, обошла раненых и села к столику у двери, на котором горела лампа с зеленым абажуром.
«Хорошо, что так случилось, — радостно подумала Марина. — Хорошо, что мы встретились и что я в Москву его повезла».
Кавказская осень. Глубокие тени гор, шум морских волн. Но в этом году она была грохочущая, тревожная. Марина знала из сводок Информбюро, что немцы уже в предместье Сталинграда и там идут ожесточенные бои. Ходили слухи, что немцы скоро появятся и на Кавказе. Бомбили их город каждую ночь, а в последнее время начали налетать и днем. Многие легкораненые выписывались и уходили в запасной полк, который формировался на территории виноградарского совхоза. Хоть это и далеко, за городом, но мыслями Марина постоянно переносилась туда, так как говорили, что там немало своих, с Украины. Так хотелось попасть к ним, расспросить земляков. Скучала по родным местам. Может, услышала бы какие-нибудь известия: кто в живых остался, кого отправили на чужбину.
Холодало, все чаще дули пронзительные, колючие ветры, над городом зависали черные, тяжелые тучи, они шли с севера, закрывали горы. Лишь иногда в густой темно-сизой мгле проблескивали снежные вершины, и тогда казалось, что это не горные кряжи, а сияющие белоснежные айсберги плывут по волнам разбушевавшегося моря. Тучи шли прибойными валами, торопились затопить все своей гнетущей угрюмостью, нагнать страх на землю, и на море, и на весь белый свет. А может, они были заодно с этими пришельцами, которые заковали себя в броню, покрытую паукообразными крестами, и вытаптывали сейчас коваными сапогами земли Кубани, раздольные приволжские равнины?
Ох и тяжко там нашим! Это все в городе чувствовали, особенно в госпитале, куда вместо выбывших привозили в эшелонах новых раненых. У Марины теперь работы было — не продохнешь. Стирала бинты, дежурила по ночам, по многу часов выстаивала на тяжелых операциях.
А еще те двое, которые томили ей душу. Гельмут и Павел. Где бы ей ни случалось быть, какое бы задание ни выполняла, постоянно мысленно была с ними, представляла их лица, жесты, голоса, улыбки. Павел — тот каждую ночь снился. Лицо у него посвежело, на щеках играл румянец, морщины на лбу разгладились.