Донцов повел машину ниже. Марине показалось, что он словно присматривает себе место для посадки. Видела, как по квадратам полей, по лесистым оврагам стремительно неслась, извиваясь и подпрыгивая, тень их могучего «ила». Летели быстро, неудержимо, а тень догоняла их, тень словно утюжила чужую землю с ее домами, улицами, кирхами.
Тут и началось.
— Марина, приготовься! — приказал по рации Донцов. — Выходим на объект.
Не успел договорить, как на зеленом полотне леса расцвел серый бутон. И мгновенно под крыльями штурмовика затанцевали, заклубились разрывы.
Их неожиданно ударило, и самолет глубоко осел в воздушную яму. Павел понял, что снаряд разорвался совсем рядом. Но крылья держатся, мотор работает. Только смрад в кабине, что-то горячее бьет по ногам… Марина!..
Он накренил машину на левое крыло, и в то же мгновение ее сотряс тяжелый удар сверху. Мотор заглох, стало тихо, только внизу под ними свистел ветер и горячее масло заливало ноги. В рации послышался треск, а затем тихий, протяжный жалобный стон. Марина как будто плакала от боли, жаловалась ему.
Он ввел машину в пике и тут же с радостью отметил, что мотор опять работает. Захлебываясь, дергаясь, тот тянул самолет над горами. Словно какие-то новые отчаянные силы проснулись в нем, не давали упасть самолету в пропасть.
— Марина, слышишь?.. — кричал по рации Павел. Долго не отзывалась, потом он услышал вялый, будто сонный, голос:
— Слышу, любимый… Слышу, Павлик…
Зенитки давно отстали, и весь мир окунулся в пустоту, Павлу показалось, что умерло все: небо, машина, его собственное сердце. Хотя мотор продолжал работать, он словно утратил голос, летел онемевший, мчался, как выпущенный пушкой снаряд, чтобы где-то в конце своей траектории упасть и бесследно исчезнуть.
— Павлик!.. — далеким шепотом окликнула его Марина.
Он обрадовался. Но в этот миг услышал голос радиста с наземной станции:
— Тридцаты… Вас ожидают… Тридцаты, почему молчите?
У майора Донцова потемнело в глазах. Он только сейчас ощутил судорожную боль в левой ноге, резкий укол в бедре, почувствовал, как жгучая струя ударила по спине и пронзила мозг.
Еще сильнее сжал в руках штурвал.
— Тридцаты!.. Тридцаты!.. — добивался голос дежурного по аэродрому. — Прием, слушаю вас… Прием!..
Павел переключил тумблер рации и чужим голосом произнес:
— Работу закончил. Все нормально.
— Спасибо, Тридцаты, — ответил ему голос в мембране. — Быстрее возвращайся. Тебя ждут. Гамарджоба! Привет королеве!
«Это же Михал… — подумал Павел с грустью. — Эх, Мишка, Мишка, дождешься ли ты своего друга?»
Он вел машину из последних сил. Солнце высоко стояло над горизонтом и словно втягивало в свой ослепительный водоворот машину. Она летела в этот водоворот, таяла в нем и сама уже была как солнце, как звонкая песня мотора.
— Марина, — тихо сказал Павел. — Земля… Смотри, Мариночка, наш аэродром!
Рация молчала. Маринины рука безжизненно лежали на пулемете, а глаза все еще целились в небо.
Когда штурмовик майора Донцова, весь изрешеченный осколками, коснулся аэродромного поля, майор Гундадзе вскочил в «виллис» и помчался к нему. Он видел, как выбрался на крыло майор Донцов, открыл колпак над задним сиденьем, вытащил оттуда Марину, снес ее на землю и положил на траву.
Гундадзе остановил «виллис». Он не раз встречал своих летчиков, которые возвращались с задания в разбитых, обгоревших машинах. Но сейчас он понял, что Марина не возвратилась из полета и никогда уже не возвратится. Он понял, что это их последняя разлука.
Подъехала машина с большим красным крестом на кузове, двое санитаров взяли носилки, разложили их на земле звезде Донцова, и один из них склонился над Мариной. Но Донцов что-то сказал ему, и тот сразу отошел в сторону. Донцов стал на колени, руки его безвольно опустились, и на мгновение Гундадзе показалось, что он хочет что-то сказать Марине, хочет разбудить ее или услышать живое слово. Так он стоял долго, не отрывая от нее взгляда. Потом глубоко вздохнул, тихо обнял Марину и поднял ее с земли.